|
На второй день после концерта я наконец собрался выполнить просьбу. Семья, в которую вез передачку, оказалась чудесной, приветливой, по супруге – даже му-зыкальной. Выяснилось, что хозяйка была на нашем концерте, и – ах, если б она только знала… словом, меня усадили пить чай, а к чаю присовокупили кое-что целительное – в то время я здо-рово зашибал, сердце еще было молодое, помалкивало себе. И разговор покатился такой душевный и вышел – а это нетрудно в те годы было – на ре-прессированных родных и знакомых. Я вырос в Гурьеве, хозяйка Маша – в Семипалатинске… Мы как-то подались друг к другу, как забытые родственники. А муж ее, здоровенный, молчали-во-радушный хохол – кажется, он был военный доктор, к тому же в чинах, – подливал мне и подливал. Вдруг из какого-то своего закутка выскакивает эта девчонка. Но сначала зычный всенародный голос завопил: – Нюта-Нюта-Ню-у-у-у! Возникло как из-под земли чучело лет пяти, ростом с пенек – в шляпе с цветами, в длинной материной шелковой юбке и блузке с огромным вырезом, в котором двумя кнопками – детские глазастые соски. – Хочете видеть краса-а-авицу?! Хоп! – туфля полетела вверх, каблуком чуть не сбив отцовский бокал на столе. Хоп! – другая туфля задела тяжелую пятирожковую люстру, и та угрожающе закачалась над нашими головами. Вслед за девчонкой выскочила толстозадая девица с головой микроцефала и огромными лапищами. Она пыталась поймать это чудо-юдо, загнать в какой-то там ящик Пандоры, откуда та столь стремительно выскочила. Однако ни догнать, ни совладать с этим маленьким смерчем не могла. И девчонка дважды еще выбегала в разных нарядах со своим воплем: – Хочете видеть краса-а-авицу?! А я детей вообще-то не люблю и не понимаю. Я не знаю, как с ними разговаривать, ску-чаю, раздражаюсь, стараюсь куда-нибудь смыться. Но эта прыгала так изумительно, да еще винтом успевала перекрутиться в прыжке. Кузне-чик какой-то… Выбежав во второй раз, заметила меня, застыла на мгновение… и вдруг хохотать стала, за-ливисто, потешно, хватаясь за живот. Рот от уха до уха, зубы – крупные «взрослые» вперемешку с молочными, остренькими. Две дырки на месте верхних клыков. Забавный такой человечек, радость из нее била фонтаном! И дикая энергия. А глаза невероятные, морские – зеленая про-синь, – цепляли они тебя поверх смеха так по-взрослому, словно дознаться хотели: ты откуда? ты кто? – Ты чего? – спрашиваю. – Чего смеешься? – Ой, смично! – крикнула она. – Смично! – Чего тебе смешно? – Он как папа! – кричала она, и прыгала, и пальцем в меня показывала. – У него день рож-дення, как у папы! И тут произошло нечто странное: лица хозяев дома погасли, глаза обреченно потупились. – Нюта, тебе спать пора! – резко сказал отец. – Как у папы! Тот же день! – и заливалась смехом. – А когда у папы день рождения? – спросил я это щербатое чудище. Она задрала ногу к уху, схватила за щиколотку, притянула к лицу. Отчеканила: – Дявяцнацтое сен-тя-пря! Я оторопел, хмыкнул… Попала! А она все крутилась и ногами вытворяла черт те что, и ру-ки как мельница. Сейчас таких детей называют гиперактивными, а тогда и диагноза подобного никто не слышал. Говорили просто: невыносимый ребенок. «Ой, смично!» Она была невыносима. Но более всего поразили меня тогда лица ее родителей, их извиняющиеся улыбки, опущенные глаза, словно вдруг обнаружилась дурная семейная болезнь. Отец поднялся и – при госте неудобно было воспитывать, прикрикнуть – стал выпроваживать ее, растопырил руки и оттеснял всем своим большим телом в конец коридора, где, видимо, была ее комната. |
