– Хорошая девочка. Как твои оценки? По прежнему все пятерки?

– Конечно. – Не совсем. Но дайте ему время, и он напьется настолько, что забудет о своем вопросе.

Он тычет пальцем во Фрэнки.

– Видишь? Если твоя бестолковая сестра может это делать, то и ты сможешь. Какие у тебя оценки?

– Все пятерки, – лжет Фрэнки. Я не поправляю его. Когда смотрю на Фрэнки, в моем сердце что то замирает. Где то внутри этого одиннадцатилетнего крутого парня скрывается маленький мальчик с огромными глазами, любящий Кролика Банни, храбрый, старающийся быть сильным, когда крик становился слишком громким. Тогда мы утешали друг друга. Теперь этого нет.

– Хорошо. Молодец!

Я огибаю стол и почти свободна, только меня блокируют в проходе между кухней и гостиной. Это ма.

– Вот ты где. Иди помоги мне помешать соус. – Ма вытирает руки о фартук. Она вымыла волосы, убрала длинные пряди назад, сделав что то вроде французской косы. Ма накрашена, но розовые диски румян на ее щеках мало помогают скрыть бледность кожи. – Смотри, что твой отец купил для меня! – Она держит керамическую банку в виде самого уродливого керамического петуха, которого я когда либо видела.

– Что это?

– Банка для печенья! Видишь? Вкусняшка, вкусняшка! – Она снимает голову и шею птицы.

Как будто кто то собирается печь печенье в этом доме. Она передает мне петуха, и я нахожу для него место на стойке рядом с задней дверью.

Мама наклоняется над Фрэнком и целует его в лоб. Он обхватывает ее рукой, поглаживая живот.

– Так чем все занимались, пока я вкалывал как проклятый?

Я отворачиваюсь от этой внезапно ставшей идеальной семьи и помешиваю соус. Фрэнки рассказывает о научных проектах в школе, о местных соревнованиях по скейтбордингу, к которым он готовится на следующей неделе. Аарон болтает о своих учителях, о художественном классе, о создании коллажей из газет и макаронной лапши.

– Ты бы поосторожнее с этим искусством, а то превратишься в педика. – В смехе Фрэнка слышится жесткая нотка.

– Фрэнк. – Голос мамы легкий, дразнящий. Она порхает по кухне, вытаскивает из духовки чесночный хлеб, проверяет курицу, достает с полки стаканы, останавливается у стола, чтобы взъерошить волосы Аарона, сжать плечо Фрэнка. Эта ма, с улыбкой на грубом лице, отличается от больной, потной, плаксивой женщины в кровати, когда Фрэнка нет дома. От хнычущей, неуклюжей коровы, которой она становится под гнетом Фрэнка. Моя мать – хамелеон; ее личность меняется по мановению руки Фрэнка.

– Уберите со стола, мальчики, – говорит она. – Ужин скоро будет готов.

– А чем занималась ты, Сьюзи Кью? – спрашивает Фрэнк, помогая мальчикам укладывать модели машин обратно в коробки.

– О. Ну, ты знаешь. Готовка, уборка, забота о детях и ребенке в моем животе.

Я сжимаю челюсть. Боль в мышцах не дает мне забыть.

– Черта с два ты это делала. Это я убиралась. Я следила за тем, чтобы у мальчиков была нормальная еда. Я поднимала и одевала их, собирала в школу, заставляла принимать душ и чистить зубы. А ты три недели не могла поднять свою ленивую задницу с кровати.

Мама смотрит на меня. Ее глаза становятся жесткими и блестящими.

– Следи за своим языком, девчонка. У нас добрый семейный ужин. Конечно, я вздремнула пару раз. Во мне растет ребенок.

– Уважай свою мать, – рычит Фрэнк. – Или я отрежу твой нахальный язык.

Я должна заткнуться. Мне нужно заткнуться. Но что то внутри меня острое как стекло, не дает. Я не могу сдержаться.

– Я не лгу! Она не выходила из своей комнаты все это время! Она даже душ почти не принимала. Я все делала.

– Что я тебе говорила, Фрэнк? Она всегда пытается выставить меня в плохом свете.