– Или набить карманы камнями и броситься в реку, а ля Вирджиния Вульф. – Я представляю себе тяжесть этого, воду, поднимающуюся все выше и выше с каждым шагом, а затем удушье, невозможность дышать, когда вода заполняет ноздри, рот, горло, проливается в полости легких. Боялась ли она? Передумала ли когда стало уже слишком поздно?

– Как Хантер С. Томпсон, Хемингуэй и даже Джек Лондон, в зависимости от того, что ты предпочитаешь.

– Ты серьезно читал всех этих людей?

Он делает паузу.

– Ты будешь думать обо мне хуже, если я этого не делал?

– Да.

Он смеется.

– Ну, хорошо. Тогда да. Я читал «Покидая Лас Вегас» три раза и «К маяку» до тех пор, пока даже мне не захотелось иметь собственную комнату. Только не спрашивай, о чем они на самом деле, ладно?

Я закатила глаза.

Лукас пинает комок водорослей.

– Есть еще Курт Кобейн, Робин Уильямс, Мэрилин Монро.

– Похоже, ты много знаешь о самоубийствах.

Он достает из заднего кармана свою розовую зажигалку и щелкает ею. Пламя мерцает на ветру.

– Моя мама сейчас умирает от рака, но когда мне было двенадцать, она наглоталась таблеток.

Я смотрю на него. В его голосе звучит настоящая боль. Что то шевелится глубоко внутри меня. Мы оба знаем немало о сломленных матерях.

– Она актриса, или, по крайней мере, отчаянно хотела ею стать. Она сыграла в нескольких пьесах, снялась в нескольких рекламных роликах в Орландо, когда я был еще ребенком. Но тогда индустрия не была готова к разноплановым исполнительницам главных ролей, я думаю. Ее всегда выбирали на роль горничной или официантки. Неудачи в карьере превратили ее в озлобленную женщину. Так говорит мой отец. Каковы бы ни были ее мотивы, она – одна из самых грустных людей, которых я знаю.

Я злюсь от его имени.

– Это реально отстой.

Лукас кивает.

– Я смирился с этим, по своему.

Я хочу снова назвать его неудачником, но сдерживаюсь. Слова застревают у меня в горле. Он не хочет говорить об этом. Я прекрасно знаю, каково это.

– Существует связь между творчеством и психическими заболеваниями, – продолжает Лукас. – Творческие люди больше чувствуют, больше думают. Они чувствительнее. Большинство людей стараются не замечать болезненные вещи, а художники зацикливаются на них. Папа всегда говорит, что мама слишком много думает. Слишком много бульона портит кастрюлю. Или что то в этом роде.

Мы продолжаем идти, и я слушаю, что он рассказывает. Он кажется таким нормальным человеком, совсем непохожим на поверхностных придурков, которые нас окружают. Я не разговаривала так уже много лет. Забудьте об этом. Я вообще ни с кем не разговаривала. Мое сердце сжимается.

Порыв ветра поднимается, развевая пряди волос по моему лицу. Я дрожу.

– Тебе холодно. Ведь сейчас середина октября в Мичигане. Мне не следовало приводить тебя сюда.

– Во первых, ты никуда меня не «приводил». А во вторых, я в порядке.

– Нет, ну правда. Здесь капец как холодно. – Он поворачивается и прикрывает глаза рукой, как будто это поможет ему лучше видеть в темноте. Костер – лишь отблеск на горизонте.

– Я знаю, как согреться, если ты хочешь, – предлагает он.

Я отшатываюсь от него, мои руки уже сжались в кулаки. Какой же дурой я была, думая, что он чем то отличается от остальных? Он прочитал слова, нацарапанные на плитке в душевой над туалетом для мальчиков, и теперь думает, что ему тоже перепадет. Он думал неправильно.