Оставалось последнее – еще раз побеседовать с Юлией Хорунжей. Калашников не мог отделаться от мысли, что она была с ним не совсем откровенна…

– Ты? – удивилась Хорунжая, неторопливо запахивая халат на груди.

Без грима, с припухшими от сна веками и распущенными волосами она показалась ему совсем юной, такой, как в те годы…

– Что случилось?

– Извини за вторжение, – попытался улыбнуться Калашников, – но мне нужно еще кое-что выяснить.

– Это так срочно?

– Да, представь себе.

– Проходи, садись. Я сейчас… И уже из ванной:

– Что будешь пить: чай, кофе?

– Все равно.

– Значит, кофе…

Кофе пили молча. Хорунжая предложила бутерброд с ветчиной, но он отказался наотрез, несмотря на то, что здорово проголодался после своих злоключений. Чересчур домашний интим в его нынешних отношениях с Юлией не предвещал ничего хорошего. Может, это было предубеждение, навеянное не очень приятными воспоминаниями, видимо, под влиянием вчерашнего происшествия, а возможно, что-то другое, неосязаемое, неуловимое, которое таилось в углах квартиры с зашторенными окнами, в тенях от бра – чужое, непонятное, а оттого неприятное, вызывающее настороженность и нервозность.

– Дочка? – отставляя пустую чашку в сторону, показал Калашников глазами на цветное фото русой скуластой девочки с синим в горошек бантом, которое стояло на серванте; вчера его не было.

– Дочка… – ему почудился во взгляде Хорунжей испуг.

– На тебя похожа.

– Да, – и, стараясь переменить тему разговора, видимо, не очень для нее приятную, спросила: – Так что же все-таки случилось?

– С чего ты взяла, что случилось?

– Столь ранний визит следователя прокуратуры, – с нажимом на последних словах сказала Хорунжая, – явление из ряда вон выходящее.

– Вопрос может показаться не очень тактичным, но я обязан его задать…

– Я слушаю.

– Кто был у тебя… – Калашников назвал число, – после полуночи?

– И это все? – голос Хорунжей зазвучал резко.

– Пока да.

– Откуда тебе это известно?

– Ты не ответила на мой вопрос.

– Ревнуешь? – попыталась уйти от ответа Хорунжая и деланно рассмеялась.

– Замужних женщин не ревную, – неожиданно вскинулся Калашников и тут же, спохватившись, уже тише продолжил: – Я прошу ответить на мой вопрос.

– А если я не буду на него отвечать?

– Как знаешь, – Калашников упрямо сдвинул густые черные брови. – Тогда этот разговор продолжим в моем кабинете, – поднялся, намереваясь уйти.

– Погоди. Чего ты от меня хочешь добиться? Чтобы я тебе призналась, что изменяю мужу? Да, изменяю! И буду! Этот… "соловей" испоганил мне жизнь. Ничтожество, тупица, самовлюбленный верхогляд, любимец женщин – как же, знаменитость, поющая и пьющая до положения риз. Нет, любимец не женщин, а извращенных и пресыщенных самок! – Хорунжая, судорожно сжав кулаки, выпрямилась во весь рост и гневно выговаривала Калашникову, словно перед ней был сам Аркадий Хорунжий. – Он мне в душу влез, прикинулся натурой возвышенной, не от мира сего, а потом осквернил все, что только мог. Я долго терпела, надеялась, что все его эскапады – явление временное, что все образуется, ведь любит он меня.