– Извини, Ленни, похоже, я с тобой не особенно миндальничал, но… Дело в том, что у меня сейчас очень хорошее настроение.

– Вот как?

– Через пару месяцев состоится заседание комиссии, на котором будут рассматривать и мое дело.

– И ты надеешься, что комиссия скостит тебе срок?

– Видишь ли, Ленни, в таких вещах нужно быть очень осторожным. И ни в коем случае нельзя надеяться, что твое положение переменится к лучшему. Надежда сделает тебя слабым, и тогда этим ублюдкам будет очень легко тебя сломать. Но и не надеяться тоже нельзя, потому что это будет означать, что они победили. Нужно держаться золотой середины. Как говорил Антонио Грамши – «пессимизм разума и оптимизм воли».

Я улыбнулся:

– Ты читаешь Грамши?

– Да. Только не шибко возбуждайся из-за того, что я цитирую проклятого коммуняку. Я не верю в гегемонию пролетариата и прочую муру. Просто человек, который отсидел столько лет и не сломался, заслуживает хоть немного уважения.

После этого разговора я ехал домой в полном смятении. Мне казалось – наши роли переменились, и я стал учеником Гарри. Бесспорно было одно: его анализ отличался кристальной четкостью, и как раз в тех вопросах, в которых сам я все больше запутывался. Моя теоретическая база трещала по всем швам. Оставалось только одно – начать все сначала, с чистого листа.

Дома я сразу набросился на Фуко. Я завидовал тому, как четко Гарри разобрался в этой сложной книге. Одновременно меня продолжало терзать чувство вины, потому что в глубине души я действительно не хотел, чтобы его помиловали. Как ни странно, меня гораздо больше устроило бы, если бы Гарри остался в тюрьме, где я мог время от времени навещать его и выслушивать его мнение по разным сложным вопросам. Мне не хотелось, чтобы он оказался на свободе и имел возможность беспрепятственно передвигаться по стране. Мысль об этом всегда вызывала во мне приступ иррационального страха.

Но беспокоился я напрасно. В досрочном освобождении Гарри было отказано. В том же году, примерно через полтора месяца после того, как комиссия по помилованию рассматривала его дело, он получил письмо следующего содержания:

«Министр внутренних дел тщательно рассмотрел Ваше дело. К сожалению, на данном этапе Ваше условно-досрочное освобождение признано преждевременным».

В конце 1977 года я навестил Гарри еще раз. Он казался подавленным и растерянным. Его припухшие глазки смотрели на меня угрюмо и безрадостно.

Мы оба чувствовали себя неловко. Я не знал, что можно сказать Гарри по поводу постигшей его неудачи.

– Что ж, по крайней мере, ты мог бы продолжать учиться, – предложил я в тайной надежде, что мои слова заставят его заговорить на научные темы. Мне нужно было кое-что обсудить с Гарри, но у него было не самое подходящее настроение для академических штудий.

– Вся эта чертова учеба – просто напрасная трата времени.

Он невесело рассмеялся.

– Впрочем, что еще делают в тюрьме, как не тратят зря время? Но ты, я думаю, был доволен. Для тебя это весьма и весьма интересный опыт.

– Но, Гарри… – пробормотал я.

– Нет, Ленни, теперь, чтобы изучать тюрьму, тебе придется сидеть самому. Я сыт этим по горло.

После этого мы оба молчали примерно минуту. Наконец я слегка откашлялся.

– Тебе, по крайней мере, должны были изменить условия заключения, – сказал я неуверенно. – Перевести тебя на общий режим или отправить в тюрьму открытого типа.

Гарри слегка раздул ноздри и смерил меня убийственным взглядом.

– Открытая тюрьма, Открытый университет… все открыто, мать его так, только податься некуда! А знаешь, Ленни, что самое худшее? Самое худшее заключается в том, что подонки вроде тебя изредка навещают таких, как я, и думают, что все будет в порядке только потому, что они, видишь ли, испытывают к нам сочувствие!

Гарри так разволновался, что привлек внимание надзирателя.