Все, что видела девушка, было для нее ново и занимательно. Она вдруг вспомнила, как, еще будучи ребенком, она спускалась с какого-то утеса, как мать несла ее на своих руках; как потом они долго плыли по воде, которая казалась ей огромным зеркалом; как она увидела, словно во сне, пристань с кораблями. Но тогда ей было только три с половиной года, и все это осталось в ее сознании каким-то неясным, туманным, неопределенным. Так что теперь она словно открывала для себя новый мир, где было море, далекие берега, великолепные виды. Бедное дитя! Девушка, привязанная к своему маленькому домику, как растение к земле, целых двенадцать лет видела мир Божий только из окна своей комнаты.

Впервые после смерти матери окружающие предметы отвлекли ее от страшной потери, и она с любопытством расспрашивала о них стоявшего возле нее Генриха. Он ответил на ее вопросы, как человек, которому известно очень многое, а Цецилия продолжала интересоваться всем вокруг, может быть, уже не столько из любопытства, сколько из удовольствия слышать голос молодого человека. Ей казалось, что Генрих ведет ее в новую жизнь, доселе неизвестную ей. Корабль, приближавший ее к родине, отрывал ее от прошлого и плыл с ней к будущему.

Переезд прошел благополучно. Небо было ясным, и уже через два часа после отплытия из Дувра в дымке показались берега Франции, хотя английские берега проступали еще довольно ясно. Но мало-помалу они стали сливаться в туманной дали с водой, в то время как Франция все приближалась. Цецилия попеременно смотрела то на одни берега, то на другие, задаваясь вопросом: где же она будет счастливее?

Часов в семь вечера корабль причалил в Булони. Уже наступила ночь. Маркиза помнила гостиницу, в которой они останавливались, когда бежали из Франции, но совершенно забыла имя ее прежней хозяйки. Улица, где находилась гостиница, переменила свое название: прежде она была Королевской, потом — Якобинского клуба, а теперь — Национальной.

Отдав распоряжения относительно вещей, Генрих сопроводил дам в гостиницу.

Девушка не раз слышала воспоминания своей матери об их последнем вечере во Франции и, будучи памятливее маркизы, не забыла имя доброй госпожи д’Амброн, с такой самоотверженностью устроившей баронессе побег.

Девушка тотчас же послала за хозяйкой гостиницы, но, когда та пришла, Цецилия поняла, что не об этой госпоже ей рассказывала мать: эта особа была слишком молода. Тогда девушка спросила у нее, не знает ли она госпожу д’Амброн, содержавшую эту гостиницу в 1792 году, и не живет ли она все еще в Булони? Выяснилось, что молодая женщина, к которой Цецилия обращалась с вопросами, тоже д’Амброн, но она — невестка той самой госпожи, которой теперь так интересовалась Цецилия. Нынешняя хозяйка гостиницы вышла замуж за старшего сына госпожи д’Амброн, и та, в свою очередь, передала им свою гостиницу. Теперь она жила в соседнем доме и бо`льшую часть дня проводила в этом жилище.

Цецилия спросила, не может ли она с ней поговорить. Ей ответили, что тотчас же за нею пошлют.

— Что вам угодно? — поинтересовалась вошедшая госпожа д’Амброн.

Цецилия хотела кинуться к ней в объятия, но маркиза знаком остановила ее.

— Любезная госпожа д’Амброн, — важно сказала бабушка Цецилии, — я маркиза де ла Рош-Берто, а это Цецилия де Марсильи, моя внучка. Вы не помните нас? Мы у вас останавливались.

— Может быть, вы удостоили меня этой чести, но мне стыдно признаться, что я не помню когда.

— Вы сейчас вспомните, — сказала Цецилия, — я в этом уверена. Помните ли вы двух бедных беглянок, которые прибыли к вам в маленькой телеге одним сентябрьским вечером 1792 года? Они были переодеты в крестьянские платья и приехали с фермером, которого звали Пьером.

— О, разумеется! — воскликнула госпожа д’Амброн.