|
Вокруг поднялся туман, сквозь который его зрение не могло проникнуть. Задул ветер — ветер, который он скорее видел, чем ощущал, — и в тумане начали открываться своеобразные окна. Гнусные образы всплывали в этих пространствах, будто экспонаты в музейных стеклянных ящиках: убитые дети, освежеванные животные, части человеческих тел, черные от мух. В одном он увидел собственную мать и себя ребенком — мать хрипела, стискивая его запястье и пытаясь подтащить его к пылающему углю, который держала другой рукой в железных щипцах, и на лице ее блуждала безумная улыбка. Образы кружили вокруг Клингхаймера, словно он застрял в центре карусели. Он оставался неподвижен, не смея шевельнуться, чтобы самому во плоти не угодить в тот или другой кошмар.
Непонятная ужасная сила пульсировала в его голове, распирая ее и давя на глаза изнутри, словно другой разум рвался наружу, стремясь за пределы его черепа. Дернувшись вперед, он закричал и замахал руками в дикой попытке убедиться в прочности чего-нибудь подлинного. Тыльная сторона его левой кисти врезалась в известняк, и он ощутил, что стоит на коленях, сердце его колотится, как безумное, а по костяшкам пальцев бежит кровь. Клингхаймер стиснул виски и снова сел, тяжело дыша и пытаясь сглотнуть ком, вставший в горле. Откуда эти видения? Их создавала не Клара. Она не способна сотворить такое. Но пригласила-то его открыть свое сознание она, а когда он принял приглашение, все это вторглось в него, словно те серебряные пчелы, что ворвались в его разум в клинике Пиви. Клингхаймер скрылся в дальнем внутреннем углу собственного ума, но закрыть его не сумел — кто-то удерживал дверцу. Это было мужское присутствие, и оно порабощало его разум: Клингхаймер видел достаточно ужасов, чтобы понять это. Шатаясь, он поднялся на ноги, схватил клетку де Салля и вышвырнул вон из ниши, та дважды подскочила и осталась лежать — ближе, чем ему хотелось. Это… это вторжение не должно было, не могло произойти снова. Он не хотел использовать свой разум против Клары, как использовал его против безумца Бейтса, но намерение строптивой девчонки не оставляло ему выбора.
* * * Клара лежала на тюфяке, притворяясь спящей. Ей не хотелось разговаривать даже с Финном, потому что разговор был отвлечением, которое она не могла себе позволить, и мистер Клингхаймер мог вернуться в любой миг. Его разум терзали страх, гнев и недоумение. Клара хорошо понимала, чем это было вызвано — жутким присутствием того изверга, что она отыскала для Клингхаймера на дне реки. Голова чудовища была теперь здесь, в нижнем мире, и это означало только одно: мистер Клингхаймер принес ее с собой, решив, что она будет ему полезна. Но с той же легкостью она способна разрушить его. Единожды умерщвленный изверг совершенно точно не станет добровольным союзником Клингхаймера. Последние полчаса она ощущала присутствие мамы. В первую попытку мистера Клингхаймера Клара мало что сделала — лишь стерегла вход, обманывая его и заставляя думать, что открыта его проникновению. Это ее мама взломала его разум и держала его открытым. Мысли мамы были беспорядочными — даже не мысли, а не нашедшие выражения душевные движения любви и печали, утраты и сожаления, а с ними — пламенеющая дикая ярость на людей, отнявших у нее так много и теперь пытающихся отнять то же самое у Клары. Девушка почувствовала, что разум мистера Клингхаймера снова восстает, что он опять ищет ее сознание. Как мама учила ее, она вообразила свое детство в Боксли-Вудс: черного кота Бандита, которого она любила и который таскал чужие вещи и прятал их в ее чуланчике с одеждой, когда дверь бывала открытой; белых цыплят во дворе и желтых птенцов, росших слишком быстро; цвет осенних листьев и зелень лета; прозрачный ручей и зверей, живших на его берегах… Боль, когда он второй раз попытался войти, была острой, собиравшийся позади глаз. |
