Сыч ободряюще кивнул и вышел из кабинета.

18

Каиров сидел в кресле у себя дома и, страдальчески наморщив лоб, думал свою невеселую думу: как теперь быть ему в его новом положении, как появиться в Москве, прийти в институт и приняться за исполнение обязанностей директора? Казалось Борису Фомичу, что у всех на столе теперь лежит газета с фельетоном и все только то и делают, что читают фельетон и покачивают головой: «Как же это он решился?.. Как он посмел!..» И когда Каиров представлял за этим занятием знакомых людей в Москве, Степнянске, в других городах, у него по спине проступала испарина, а на большом полысевшем лбу глубже обозначались страдальческие морщины.

— Представляю, как теперь все судачат, какие идут толки… — глухо говорил он ходившему по комнате Арнольду Соловьеву.

— Плюньте на толки! — с раздражением и циничной храбростью говорил Арнольд. — Приедете в Москву, сядете в директорское кресло — и все перед вами запляшут. Нашли чего бояться — областную прессу!..

«Приедете в Москву… Хорошо бы!.. А ну как новому секретарю обкома взбредет в голову завести на меня персональное дело».

Беседуя по телефону с Соловьевым–старшим, Каиров не высказал этих своих страшных опасений, не хотел он посвящать в них и Соловьева–младшего. Впрочем, Борис Фомич и сам–то боялся касаться их — слишком реальна и ужасна по возможным последствиям была у него перспектива.

«До меня ли им, до меня ли?..» — успокаивал он сам себя, нетерпеливо барабаня пальцами по поручням кресла.

В раскрытую дверь балкона ворвался холодный сырой ветер, и за спиной Каирова, чуть ниже окон, грозно зашумела крона тополей. Гром ударил глухо, далеко, а затем, минуту спустя, загремел ближе, раскатами, точно по небу кто–то пускал камни и они ударялись по железным крышам. Каиров инстинктивно отстранился от двери, подался в противоположный край кресла, но не встал и даже не повернул голову в сторону балкона. Он не отвлекся от своих горестных дум и на голос Арнольда Соловьева, начавшего перечислять все способы, которыми ещё вчера он мог предотвратить появление в газете этого «грязного, отвратительного фельетона».

— Наконец, есть же в газете ваши друзья! — взмахивал рукой Арнольд и дергал в сторону и назад взъерошенную и страшную в полумраке осеннего вечера бороду. — Есть же, черт подери!..

Он в эту минуту старался казаться взрослым, серьезным и очень важным. В воинственной позе расхаживал по пустой профессорской квартире, изрекал сентенции, придумывал варианты действий. Втайне Арнольд опасался гнева Соловьева–старшего. Больше лее всего его угнетала и раздражала неожиданная потеря Каирова, как союзника и помощника в устройстве концертов на шахтах и на заводах для киевского скрипача, в организации рецензий о «громадном впечатлении, произведенном на горняков и металлургов» игрой молодого таланта.

— Звоните, Борис Фомич, звоните!..

Каиров лениво поднял на Арнольда голову, с минуту смотрел на него отрешенным, пустым взглядом.

— Кому звонить? Зачем?.. Ах да! Я сейчас позвоню.

«Да, да, конечно, — подумал Каиров, — я сейчас позвоню… В концертах скрипача заинтересован Роман Соловьев». И Каиров, как ни тяжело было ему в эту минуту, решил позвонить на квартиру знакомому журналисту, попросить его сделать скрипачу рекламу. В газете у него было больше своих, знакомых людей, чем чужих. Не раз некоторые журналисты доказывали Борису Фомичу свою верность. А тут вдруг словно вымерли знакомые газетчики. Не подняли шума, не сбросили с полос ужасный фельетон. Ну хотя бы накануне публикации ему на квартиру позвонили, он бы и сам нажал нужные педали.