Каиров позвонил знакомому газетчику, долго говорил о киевском скрипаче, просил дать рецензию и вообще рекламу.

Потом ходил по квартире. Арнольд гремел чайником на кухне — готовил кофе, а Борис Фомич ходил и ходил из угла в угол. Старался припомнить, что ещё нужно сделать сегодня для Арнольда. Да, кажется, ничего не надо, кажется, сегодня он все свои обязанности исполнил. Но зачем же он ещё здесь остается, этот надоевший ему хамоватый… искусствовед. А может, он ждет ужина?.. Может, Зина и Михаил намереваются, как и вчера, с шахты, с концерта, который идет сейчас, заехать к Каирову и, так же как вчера, у него на квартире устроить пирушку?.. Ох как же они надоели, эти родственнички Соловьева!..

— Пеняйте на свою мягкотелость, Борис Фомич! — сказал Арнольд, выходя из кухни и помешивая в бокале золотой инкрустированной ложечкой кофе — её Борис Фомич подарил Машеньке в день именин.

Каиров встал у раскрытой двери балкона, смотрел на буйство грозового неба и слушал Соловьева. Ему не нравился тон нахального юнца, но было любопытно знать, чем дышат иные представители молодого поколения. Каиров, конечно, понимал, что Соловьев не из тех молодых людей, что покоряют Енисей, Ангару, трудятся на полях, заводах. «Нет, Арнольд принадлежит к тем пенкам общества, которые плавают наверху, но за которыми нет будущего. От таких надо держаться подальше, да, подальше…» — думал Борис Фомич, уже представляя, как он придет в институт и начнет замену кадров. Заместителя по кадрам, заместителя по науке ему уже подобрал Роман Кириллович Соловьев. Как–то он сказал по телефону: «Эти люди свободны и ждут твоего приезда». Отказаться от них нельзя: отказаться — значит обидеть Романа, а Роман для Каирова что мать для грудного дитя. «А что, если эти его люди, — встревожился Каиров, украдкой взглядывая на развалившегося в кресле Арнольда, — что, если они такие ж вот… бешеные?.. Они и сотрудников подберут по своему образу–подобию, обязательно подберут».

Мысль эта устрашила Каирова. Живя в Степнянске, в провинции, он, может быть, поотстал, но грубые, резкие, чересчур решительные меры он всегда считал неразумными, особенно, когда меры эти касались отношений с людьми, затрагивали человеческие судьбы. В глубинных тайниках своей души он ещё с детства пригрел те же думки, что в горячечной запальчивости не раз выплескивал ему Арнольд, но опыт жизни — и больше всего последний урок — загонял эти думки все глубже внутрь души, диктовал осторожность, осмотрительность.

«Нет, нет, — думал Каиров, — если и те… соловьевские люди, как этот… мне с ними не по пути. Я найду средства умерить их пыл. Я им растолкую пагубность крайних мер…»

И ему пришла мысль: «Курица по зернышку клюет и сыта бывает».

— Так что будем делать? — спросил Каиров. — Вы останетесь у меня или…

— Я пойду к себе. Если Михаил и Зина позвонят вам, пошлите их ко мне в люкс. Устал я сегодня.

Арнольд сунул Каирову руку, подался к выходу. И как только он растворил дверь, поток воздуха хлынул через квартиру, сорвал со стола скатерть, взвихрил лежавшие на крышке рояля листы бумаги. И тотчас где–то над крышей раздался гром. Стекла задрожали, листва тополей зашумела. Внизу с треском ударилась рама… Каиров подхватил с вешалки теплый халат, вышел на балкон. Тут он увидел, как, срезывая шапки терриконов, закрывая звездное небо, на город валилась угрожающе черная туча. А в той стороне, за которой простиралась плоская, как стол, приазовская степь, очевидно над самым морем, над древним Азовом, блекло розовел вымытый дождем край неба. Там по кромке туч метались стрелы молний и запоздало, глухо рокотал гром, — стихия ушла оттуда, двинулась на Степнянск.