Тучи гнали волны холодного воздуха, вздымали над городом стаи испуганных птиц, подхватывали дым из заводских труб, прижимали его к земле. Каиров, пройдя по балкону, взглянул на небо, зябко поежился, вскинул ладонь на затылок. Голова в затылочной части противно ныла. Она и вчера его беспокоила, а сегодня к вечеру разболелась сильнее. «Давление!» — подумал Каиров и пальцами сзади надавил на голову, словно бы желая удостовериться: было ли это действительно гипертоническое явление или случайная боль, вызванная нервным перенапряжением последнего дня. Как часто, выражая сочувствие товарищам, страдавшим гипертонической болезнью, он втайне с радостью думал, что этой болезни у него нет и что братья его и сестра, несмотря на преклонный возраст, тоже будто бы свободны от «болезни века». Значит, и наследство здоровое. И вдруг нате — первый признак! «Экая напасть!» — досадовал Каиров, глядя на тучу и ожидая, когда хлынет дождь. Но дождь не проливался, и только дыхание влажных наэлектризованных воздушных масс становилось сильнее и ветви деревьев неистово шумели листвой.

Борис Фомич снова зашел в комнату, сел в угол дивана. Как и тогда, в первые минуты после прочтения фельетона, в голове у него не было ни одной утешительной мысли. Из глубины сознания вновь и вновь поднимались вопросы: «Так ли велико мое преступление? Что я сделал?.. Что?..» И дальше следовали рассуждения, составлявшие жизненную философию Каирова: пользу науке, народу приносит не тот, кто умеет совершить открытие, сделать дело, а тот, кто этому открытию даст ход и движение, кто делу даст крылья и внедрит в практику. В кругу друзей Борис Фомич нередко говорил: «Не та мать, что на свет родила, а что до разума довела». «А они, — с презрением думал он об авторах фельетона, — увидели только одну сторону дела».

Каиров мысленно рисовал себе схему, по которой фельетон станет проникать в столичные сферы, к людям, от которых он теперь в своей новой, только что полученной должности зависит и с которыми будет связан по работе. Не каждый из них увидит газету — благо, что областная! — но каждый услышит о нем, молва распространится с быстротой электрической искры. И даже Роман Соловьев, с ладони которого он получил должность директора института, даже он не устоит перед искушением сообщить самым близким людям пикантную новость: «Вот Каиров! Ай–ай–ай!.. В какую лужу сел…» А близкие к Соловьеву люди передадут это своим близким, а те — своим, и так пойдет по спирали. Это уж точно. Каиров знает человеческую природу. А уж что до противников, те поднимут на щит, возьмут фельетон, как пику, и будут колоть Каирова до конца дней. А может, ещё и до института не допустят?.. Вдруг сейчас, в этот самый момент, где–нибудь на столе у важного лица газета и он её читает?.. Холодный пот при этой мысли выступил по всему телу Каирова. Он поднялся с дивана и, едва сдерживая нервную лихорадку, заходил по комнате. Боль из затылка распространилась на виски, и голова горела как в огне. Каиров, потирая ладонью лоб, хотел снова выйти на балкон, на воздух, но небо вдруг осветилось и вслед за молнией с щемяще–пронзительной резкостью ударил гром. И тут же на город упала дымчато–серая стена проливного дождя. Наступившая вдруг непроглядная темень наполнилась ровным упругим гулом, и в гуле этом потонули все другие звуки.

«Зарвался, — думал Каиров, — клюнул на жирную приманку и влип, как последний дурак! А ведь могло идти все по–иному. По принципу: курочка по зернышку клюет и сыта бывает. Я же с аппетитом не совладал, сразу хапнул каравай. Да каравай–то тот из печки только, остыть не успел — встал поперек горла, жжет. Ох, ма! Дела твои, Боренька!.. Отказала тебе жилка практическая, не хватило мудрости».

Взгляд Каирова скользнул по томам Льва Толстого, скользнул по стене и снова вернулся к книгам.