— Но вы же сравниваете свою веру с другими, сравниваете хотя бы потому, что говорите о полноте ее истины. — Тон моей беседы с Никодимом был несколько необычным, но могу лишь повторить, что я тогда был по-настоящему взволнован. — Вот вы говорили, что вам не близок протестантизм. Но чем вы объясните, что ваш путь — не католичество? Ведь оно так же консервативно, как православие. Чего же вам в нем не хватает?

— Того, наверное, что я не родился католиком. — Никодим сделал очередную паузу. — Я мог бы сейчас попытаться рассуждать о догматах, о filioque. Мог бы, наверное, сказать что-нибудь в духе Достоевского. Но все это не те вещи, на которых держится моя убежденность. Гораздо больше в моей правоте меня убеждает нехитрая истина, что за чем-то я рожден именно в этой стране, в православной семье, понимаете? Мне был указан определенный путь, который я волен сменить, но этого не делаю. У меня для этого нет причин.

Я хотел ответить, но Никодим мне этого не дал. Подобно тому, как я в первый раз позволял себе говорить в жестком тоне, Никодим впервые остановил меня жестом.

— Я допускаю, что у вас есть такие причины. И я рад, что вас посетила эта мысль… — Голос его, словно извиняясь за жест, стал мягким. — Но, знаете, бывает, человек уезжает в дальние края, женится там и в конце концов возвращается домой. Вместе с женой, естественно. Женой, которая так не соответствует жизни, принятой у него дома.

— Не понимаю.

Я все, конечно, понимал. Я был потрясен, что применительно к моему желанию и я, и Никодим не сговариваясь использовали один и тот же образ.

— Вы здесь в особых обстоятельствах. Для вас — экстремальных. В таких случаях человек может поступать несвойственным ему образом. Я не хотел бы, чтобы ваша новая вера была при вас, как привезенная издалека жена. Чтобы вы не тяготились ею там, куда вы вернетесь. А вы непременно вернетесь, я в этом не сомневаюсь. Принимайте православие там. Так будет меньше вероятность ошибки.

— Почему вы уверены, что я вернусь?

Никодим оставил мой вопрос без ответа. Его взгляд на меня, спокойный и слегка удивленный, был чем-то вроде встречного вопроса. Как ни странно, начиная примерно с зимы сам я уже не был уверен, что вернусь. С каждым проведенным в монастыре месяцем что-то во мне менялось. Настино же письмо, как выяснилось, обладало специфическим свойством, известным мне прежде по хорошим сортам чая: если завариваешь его минуты две-три — он тонизирует, если больше — расслабляет. В первые по получении письма дни все во мне стремилось в Мюнхен, душа и тело мои были так напряжены, так готовы к возвращению, что, будь покрепче ветер во время моих декабрьских прогулок у озера, я непременно бы взлетел и, набрав необходимую высоту, взял бы курс на свою далекую альпийскую родину. Но уже спустя несколько недель письмо Насти начало оказывать противоположное воздействие, которое все возрастало, перейдя в настоящий страх перед возвращением. Мне казалось невозможным уйти от хрустальной тишины моих прогулок, лишь изредка нарушаемой далеким звоном колокола и глухим стуком падающего с веток снега. Было жутко от самой мысли, что это ватное, вневременное пространство можно сменить на суету мюнхенских улиц. Впрочем, и страх мой имел свои границы. Достигнув их, он отступил, поблек и стал так же неразличим, как и мое прежнее желание уехать.

В середине февраля подошел к концу заготовленный Ионой запас дров, и раз-два в неделю, взяв самодельные, с невысокими бортами сани, мы с ним выходили в лес. Шли по льду на противоположный берег. По дороге туда сани издавали ломкий скользящий звук, нагруженные же дровами, переходили в другую тональность — низкую, давящую, с хрустом ледяных зазубрин под полозьями.