Все начало меняться в то лето, когда мы вернулись на каникулы после первого курса. Мы изнемогали от родительской опеки, но Эрик крепился из последних сил и давал себе волю лишь по вечерам, когда мы встречались втроем. Эрик всегда предлагал выпить – а он знал такие бары, где не требовали удостоверений личности. Потом, когда Фиц уходил домой, мы с Эриком шли на дальний берег озера, стелили лоскутное одеяло и раздевались, сгоняя комаров с тел друг друга: ведь хозяевами этих тел становились мы. Но каждый раз, когда я его целовала, изо рта у него пахло спиртным, а я не выносила этого запаха. Придурь, конечно, но, как мне кажется, ничуть не больше, чем у людей, которые ненавидят бензиновые пары и вынуждены зажимать нос на заправке. В общем, я целовала Эрика, вдыхала эту омерзительную горечь – и откатывалась в сторону. Он обзывал меня ханжой, и я уже сама начала верить, что это правда. Так было проще, чем признать, что на самом деле стоит между нами.

Иной раз мы догадываемся, что идем по жизни с шорами на глазах, но отрицаем, что сами же затянули узел. Даже через десять лет после выпуска мы с Фицем отказывались признать свою добровольную слепоту. Если Эрик говорил, что время от времени может пропустить стаканчик пива, мы ему верили. Если у него, даже трезвого, тряслись руки, мы отводили взгляды. Если я затрагивала тему алкоголя, это было моей проблемой, а не его. И тем не менее, несмотря ни на что, я не могла разорвать эти отношения. Все мои воспоминания были связаны с ним; выбросить их означало бы утратить вкус детства.

В тот день, когда я узнала, что беременна, Эрик не справился с управлением, пробил хлипкую ограду и въехал на кукурузное поле одного местного фермера. Когда он позвонил мне рассказать о случившемся (всю вину он свалил на сурка, перебежавшего дорогу), я повесила трубку и поехала к Фицу. «По‑моему, у нас проблемы», – сказала я ему, как будто нас было трое. Да так оно, в сущности, и было.

Фиц выслушал меня: ту правду, которую он с большим трудом держал в себе, и новую – ослепительную, пугающую. «Одна я не справлюсь», – сказала я тогда.

Он взглянул на мой живот, тогда еще совсем плоский. «А ты и не одна».

С обаянием Эрика, конечно, не поспоришь, но в тот вечер я осознала, что мы с Фицем вместе тоже образуем нешуточную силу. Выходя из квартиры Фица, вооруженная пониманием того, какие слова нужно сказать Эрику, я почему‑то вспомнила, что написала тем летом, когда мы пытались угадать наши судьбы. Стыдясь, я сложила бумажку втрое, чтобы мальчишки ничего не увидели. Я, пацанка, игравшая то в безрассудного капера, то в археолога в поисках останков древней цивилизации, я, упавшая духом лишь однажды, да и то сумевшая выкарабкаться без посторонней помощи, я написала всего одно желание. «Когда‑нибудь, – написала я, – я стану мамой».

Будучи одним из трех юристов в Векстоне, Эрик обычно занимается передачей недвижимости, завещаниями или – изредка – бракоразводными процессами. Но в суде он тоже несколько раз выступал – защищал интересы пьяных водителей и мелких воришек. Чаще всего он выигрывает дела, и меня это не удивляет. В конце концов, я сама нередко оказывалась эдаким судом присяжных, и мой вердикт всегда был единодушен.

Рассматриваемое дело – моя свадьба. Я бы с радостью поставила подпись в загсе и этим ограничилась, но Эрик решил, что неплохо бы закатить пирушку. Не успела я опомниться, как со всех сторон на меня уже сыпали рекламные проспекты банкетных залов, демо‑записи свадебных ансамблей и прайс‑лист флористов.

После ужина я сижу на полу в гостиной; ног моих не видно под образцами тканей, что складываются в подобие лоскутного одеяла.

– Какая разница, какого цвета будут салфетки – синего или бирюзового? – жалуюсь я.