А потом бабы взялись посуду мыть, сыновья мои втроем засели, совет держать, как им лучше оборону дома построить, а я наверх поднялся, в эту чердачную нахлобучку, чтобы все-таки дозор держать.

Вот сижу я, окрестности обозреваю, и текут у меня мысли одна за другой. Живет человек, понимаешь, беды не чует, а его жизнь вся готова поломаться и перемениться… И кто скажет, почему так и для чего это надобно?

А потом мои мысли на дом перекинулись, на странную его историю. По документам и объяснениям выходило, что с пятьдесят четвертого года и до того времени, когда Ермоленков себе этот дом у государевой казны выцыганил — а было-то это, насколько я бумажки помнил, аж в семьдесят втором году уже — дом пустым простоял. Это ж, почитай, двадцать лет без малого. Но я, сколько себя помню, а в конце пятидесятых и далее я уже вполне сознательным пацаном был, никогда этот дом в запустение не впадал. И слухи, что в этом доме мертвым кого-то нашли, чуть не целую семью дачников, они после пятьдесят четвертого года появились. Позже, и хорошо позже. Году, этак, в шестидесятом, если память мне не изменяла. Тогда говорили еще, что милиция все скрывает: для того, во-первых, чтобы панику не сеять, и оттого, во-вторых, что с личностями убитых это связано. Интересно, правдивые это были слухи или нет?

И вообще, быть не может, чтобы такой дом, важным людям принадлежавший, простоял полностью забытым. Но если только ДЕЛАЛИ ВИД, что он забыт — то кому и зачем это было надобно? И не связано ли это с нынешней историей?

Вот это "пустое" время в биографии дома и стало меня волновать. Примерещилось мне, что за этой пустотой что-то очень важное может скрываться.

Надо бы, подумал я, ещё раз проглядеть все документы. Ведь, как выяснилось, многие данные и даты в них особенным смыслом обладали — и то, когда дом на Кузьмичева был переписан, и многое другое. А теперь, когда мы намного больше знает, может удастся разглядеть мне что-нибудь такое, чего прежде разглядеть не было у нас способности?

И вот с такими мыслями я ещё раз на все четыре стороны посмотрел. Все тихо, нормально, никакого движения, никакой тревоги, в двух-трех местах дымок поднимается: там, наверно, бандюги шашлыки жарят, пикники изображая.

И спустился я вниз. Заглянул в комнату, которую Зинка с Катериной под отдых заняли, Зинка там одна, лежит, потолок созерцает.

— Привет! — сказал я. — Кемаришь помаленьку?

— Не кемарю, — ответила она, не повернув головы и продолжая созерцать потолок. — Думаю.

— О чем думаешь-то? — спросил я, присаживаясь на край кровати.

— Да обо всем об этом. Нехорошо мне на сердце. Так нехорошо, как никогда не было. Вот беда обвалилась, в жизни не вообразить! И как ты меня ни уверяй, что все обойдется, а чует мое сердце, что страшное нас ждет впереди.

— Ну, страх всякое нашептать может, — сказал я. — Только не надо к нему прислушиваться.

Она вздохнула и ничего не ответила. Я тоже не стал тему развивать. Что тут скажешь?

— А Катерина где? — спросил я.

— В свою спальню ушла, — ответила Зинка. — Сказала, полежит немножко. Может, и вздремнет, если глаза сомкнутся. Я так поглядела на неё — поняла, что ей лучше одной побыть. Может, всплакнуть без свидетелей.

— Тоже дело, — сказал я. — Говорят ведь, капля камень точит, так капли слез могут тот камень источить, который на сердце залег.

— Ох, Яков, — сказала Зинка.