— Что с ним? — спросила она.

— Он упал с ветряка, — сказал я. — Он не повредил ничего, но от удара образовался тромб. Он умер от тромба, Мейбл. Он умер примерно час назад.

— Господи, помилуй, — сказала она. — Это точно? Что же мне теперь делать?

Она бросила трубку. Говорят, с ней случилась истерика.

И тут все нити управления выпали из моих рук. Мне больше незачем было оставаться здесь. Но уйти было трудно, казалось, что я не должен оставлять его одного. Я начал думать, что же он хотел, чтобы я сделал на ранчо в ближайшие два-три дня. Потом понял, что все равно нужно уходить, делать мне здесь больше нечего. Медики не обращали на меня никакого внимания, а запах больницы был отвратителен.

Я поехал к Молли. Уже совсем стемнело. Она вышла во двор меня встретить, и я ей все сказал, и она заплакала прямо у ворот. Весть ее подкосила. Потом мы съездили на ранчо, и она повела машину Гида в город, а я ехал позади в пикапе. Машину мы оставили у Бака. Когда мы вернулись обратно к Молли домой, она уже почти не плакала.

— Что ж, пошли варить кофе, — сказала она. — Ты ведь останешься со мной на ночь, правда?

— Да, — сказал я.

В эту печальную ночь мы не сказали друг другу и пятнадцати слов и выпили очень много кофе.

— Знаешь, той ночью, когда пришла весть о Джимми, мы с Гидом играли в домино, — сказала она.

— Хочешь сыграть? — спросил я.

— О, Господи, нет, конечно, — сказала она. — Нет, лучше не надо.

Впервые за три или четыре года я опять ночевал у Молли. Она сходила в ванную и надела белую ночную рубашку, а я лег в постель. Мы пролежали на спине без сна часа полтора, я держал ее за руку. Молли изредка всхлипывала.

— Вот был парень, — сказал я. — Такого поискать. Помнишь, он подарил мне седло? Самое дорогое седло из тех, что делали в Талии. И в тот самый день, когда он мне его подарил, мы с ним подрались, крепко подрались. Из-за тебя, похоже.

Наверное, Молли было хуже, чем мне. Мы лежали в том самом доме, в той самой спальне, где они провели вместе столько времени. Даже невозможно себе представить, о чем она сейчас вспоминала. Наверное, для нее он заполнял собой весь дом.

— Гид был мой любимчик, — сказала она.

Потом я заснул, а удалось ли ей — не знаю.

Утром случилось невероятное. Ночью во сне я перевернулся, положил руку Молли на живот и уткнулся лицом в ее волосы. Когда я проснулся и открыл глаза, она глядела прямо на меня. Под глазами — черные круги, но на лице светится еле заметная улыбка. Непонятно, в чем дело, но потом гляжу на самого себя. Ого! В моем возрасте, да еще в такое утро. То-то она так на меня глядит. Смущаюсь.

— Надо же, — говорю, а что тут еще скажешь.

Но она улыбается и жмет мою руку.

— Первый раз в жизни я вижу, как ты смущаешься, — говорит она. — Шестьдесят два года этого ждала.

— Да не из-за этого я, — говорю. — Не впервой, стоит только на тебя глянуть. Ты до сих пор очень красивая. Я из-за Гида смущаюсь.

— Не нужно, — говорит она. — Это природа, а она не знает, что такое уважение. Даже если нам будет по сто лет, не смей смущаться.

Потом ее улыбка становится грустной, и на мгновение она превращается в двадцатилетнюю.

— И нельзя тратить все это попусту, — говорит она.

— Ты необыкновенная женщина, Молли. Но тратить-то нечего, — говорю. — Раз старина Гид этого не может, то и я не буду. Как тебе такая мысль?

— Дурость вроде этой сказал бы и он, — отвечает она.