Я так и не спросил его, что они там решили насчет совместной жизни, а сам он ничего не сказал. Ясное дело, пока Мейбл не вернется, он не мог позволить себе что-нибудь предпринять, иначе чувствовал бы себя жуликом, Говорил он об этом нехотя, и я его понимал. Мы почти не касались этой темы.
Однажды утром он явился в смурном настроении — вбил себе в голову, что именно сегодня нужно заняться ремонтом ветряка на старой их усадьбе, где я теперь жил. Мне ветряк годами служил без особых подлостей, только изредка выходил из строя шток насоса. В этот день человек из города должен был привезти новый набор труб, новый резервуар, ну, словом, все. Пахло адской работой, и я пытался его отговорить.
— Гид, ты только подумай, — сказал я. — Сегодня первое сентября. Через месяц будет прохладно, и мы все легко сделаем.
— Ну, да, сейчас жарковато, — сказал он. — Ноу нас как раз есть время, и мы починим ветряк. А через месяц у нас будут другие дела.
Поджидая человека с новыми железками, мы сидели в тени водокачки и травили подходящие к случаю разные древние байки о ветряках и мельницах. Я боялся ветряков пуще гремучих змей, потому что у меня был дядя, который погиб от ветряка. Я рассказал об этом Гиду.
— Вышка была стальной, — сказал я. — И когда он на нее залез, ударила молния. Он погиб от удара электричеством.
— Да, это опасные штуковины, — сказал Гид. — А на деревянных мельницах часто ломаются перила, можно запросто сверзиться. Помнишь Кларенса Фирсона? Вот так он свалился и сломал себе шею.
— Помню, — сказал я. — Ходил годами с шинами на шее. Повезло парню.
Вскоре приехал механик с трубами, и началась тяжелая работа. Лишь только мы подтащили новую трубу к вышке, как Гид уже раскалился, точно ствол пулемета, да и я не загибался от мороза.
— Не стоило бы с этим возиться, — сказал я. — Как бы тебе не потянуть шов, волохая это железо. Я сам еле-еле выдерживаю.
— Где ты хочешь быть — на земле или на вышке? — спросил он.
— Пытаюсь угадать, что лучше для тебя. На вышке у тебя закружится голова и ты сверзишься, а если останешься внизу, тебе достанется самая тяжелая работа.
— Не волнуйся за меня, — сказал он. — Я еще не развалился, и вообще — имел дело с мельницами и ветряками всю жизнь. Так что ты остаешься внизу.
Он полез наверх и принялся отворачивать то и выколачивать се, и вскоре отступать стало некуда, потому что мы все раскурочили. Потом мы стали разбирать старую трубу, вытаскивая ее по кускам.
К полудню мы оба выдохлись. Я пошел в дом, поджарил нам немного мяса и приготовил чай. Мы пообедали и выпили по галлону чая со льдом. Гид рухнул на диван в гостиной, а я с подушкой устроился на полу. До двух часов дня мы не могли пошевелиться.
— Боже правый, — сказал я, когда наконец удалось сесть. — Как представлю, что нужно снова идти туда, просто с души воротит.
— Да, трубы горячие, — сказал он. — Тяжелые и горячие.
— Никак не возьму в толк, — сказал я. — У тебя куча денег, а ты сам лично воюешь с этим долбаным ветряком. Зачем, Гид?
— Иногда сам себе удивляюсь, — сказал он.
Мы вернулись к работе. От жары солнце на небе превратилось в размазанное бледное пятно, а на новых трубах можно было жарить яичницу. Лучше бы, даже в перчатках, держаться от них подальше, а нам нужно было нарезать резьбу для трех или четырех соединений. Это заняло полдня. Потом Гид заполз наверх, мы подняли трубу и, шаг за шагом, опустили ее в колодец. Один раз вся хренотень выскользнула у Гида из рук и чуть-чуть не рухнула вниз, но мне удалось притормозить ее гаечным ключом, пока Гид снова в нее не вцепился. |