— Решил поучиться торговать, значит? — сказал он. — Хорошо. Может быть, научишься.

И тут же нарядил нас работать. Нужно было клеймить новый скот. Муки совести меня оставили, и я с радостью занялся делом. Оказалось, что предугадывать, как отец отнесется к тому или другому событию, я еще не научился.

8

Очухаться после поездки в Форт-Уэрт не удавалось до самой середины ноября. Джонни клялся завязать с пьянкой навечно, но обычно его вечность продолжалась не дольше недели, так было и на этот раз. А я жил невесело, все время ожидая, что папа наедет на меня по поводу двенадцати сотен долларов, но он прикидывался, что забыл о них, ничего не забывая на самом деле.

Однажды в середине октября мы, как каторжные, обмывали до вечера скот дезинфекцией. Едва добрались до постели, как кто-то с воплями подлетел к задним воротам. Я схватил штаны и выскочил во двор. Отец был уже там. Приехал младший брат Мейбл Петерс.

— Папа велел передать, что мы горим, — сказал он. — Бабушка подожгла дом.

Мы поверили сразу. Отец стащил мальчишку с лошади и велел мне скакать туда, а он с парнем приедет на повозке. Я накинул куртку и помчался.

Когда я приехал, на месте дома пылал костер — этот курятник сгорел в считанные мгновения. Петерсы, обняв собак, сидели на земле и плакали. Все семья была в сборе, и меня поразило, как их много — шестеро младших братьев Мейбл, отец с матерью и бабушка.

— Вот и все, нет нашего дома, — сказал старик. — Вся надежда на Господа.

Больше всех переживала бабушка, ведь это она устроила пожар. Ей было девяносто пять. Один из мальчишек сказал, что она плеснула керосин из лампы на скатерть. Мать Мейбл билась в истерике, она не могла досчитаться парнишки, который поехал к нам, ей казалось, что он погиб в огне. Затушить огонь было невозможно, приходилось просто тоскливо смотреть, как Петерсы пытаются прикинуть, что же у них вообще осталось. Старик сбегал к заднему крыльцу и сумел вытащить цедилку для молока, хоть она, скорее всего, не сгорела бы. Один из мальчиков спас каталог Гвардии Монтгомери, но оставил гореть Библию, а Мейбл вытащила блюдо с орехами, стоявшее на новом стуле, единственной новой вещи в доме. О стуле все позабыли, а малыши уже съели почти все орехи.

— Ну вот мы и погорели, сынок, — сказал мне старик.

— Отец едет, — сказал я.

Я заставил Мейбл устроиться поближе к огню, чтобы она не мерзла. Она была босая, а теплой одежды у нее не было никогда.

На пожар стал съезжаться народ. Отец прибыл последним, но он привез одеяла, кофеварки и еду, и получилось, что от него больше всего пользы. Мы подразгребли огонь, сварили кофе и вручили каждому погорельцу по одеялу.

— Вот беда, Гид, — сказала Мейбл, зубы ее стучали. — Жалко, что я не замужем.

Она глянула на меня. Огонь озарил ее худое личико. Лицом она была нестерпимо хороша.

— Будь я замужем, все было бы не так худо, — продолжала она. — Все бы могли пожить в доме моего мужа.

У меня тоже чуть не застучали зубы. Петерсов жаль, но кому охота, чтоб твой дом заполонила вся эта армия детей и стариков.

— Почему я не взяла тот стул? — произнесла Мейбл и снова заплакала. — Почему не взяла стул? Зачем эти орехи?

Сестра миссис Петерс жила в Талии, там погорельцы могли найти приют на несколько дней, даже если эта сестра и не будет в восторге. Отец поймал Петерсова мула и отправился домой, разъехались и все соседи, а погорелое семейство погрузилось в повозку, закутавшись в одеяла, и я повез их, самых грустных на свете людей, в Талию. Дул северный ветер, под курткой у меня ничего не было, и я начал замерзать. Петерсы спали, но на полпути проснулась Мейбл и села, поделившись одеялом, рядом со мной.