|
Оглядываясь на прошлое столетие, мы удивляемся тому, как плохо наши предки умели связывать факты воедино, дабы увидеть между ними гармонию либо диссонанс. Однако не кроется ли причина в том, что мы смотрим на них в исторической перспективе? Будут ли наши собственные потомки изумляться нам так же, как мы изумляемся непоследовательности своих праотцов, поражаясь нашей слепоте, нашим мнениям и принимаемым нами решениям и считая, что логическим следствием тех или иных мыслей должны были стать убеждения, которые мы презираем? Странно смотреть на людей вроде викария, почти непоколебимых в своей уверенности, что король не может ошибаться, однако всегда готовых поговорить о Славной революции и заклеймить Стюартов за то, что они следовали той же доктрине, пытаясь воплотить ее на практике. Однако подобные несоответствия были частью жизни добрых людей того времени. Хорошо нам, живущим в дни, когда все логичны и последовательны. Отцу Уилсону следовало бы организовать небольшую дискуссию на эту тему вместо своей проповеди, о которой все равно никто не мог бы вспомнить ничего, кроме ее названия, через полчаса после того, как она прозвучала. Даже у самого святого отца произнесенные им слова вылетели из головы уже к тому моменту, когда он, сняв сутану и надев стихарь, вышел из сумрака своей ризницы и направился к двери, вглядываясь в залитый светом, тянувшийся до самых обрывов церковный двор; солнце еще не село, а бледная луна уже медленно всходила в серебристой дымке, окутывавшей бескрайние пустоши. Плотная толпа стояла молча и неподвижно; на церковь и викария люди не смотрели, ожидая тех, кто нес покойника. Взгляды были устремлены на одетую в черное процессию; ее участники поднимались по длинным ступеням, опуская свою тяжелую ношу на землю на каждой площадке, чтобы тихо постоять рядом с ней; процессия то исчезала за каким-нибудь нависавшим выступом, то появлялась вновь, с каждым разом все ближе; над головами собравшихся раздавался звон огромного церковного колокола со средневековой надписью, знакомой, вероятно, одному лишь викарию: «К могиле всякого я призываю».
Тяжелую монотонность его гула не нарушал ни единый звук, ни близкий, ни далекий, не считая разве что доносившегося откуда-то с пустошей гоготания вернувшихся на гнездовье гусей; впрочем, шум этот был столь отдаленным, что лишь подчеркивал царившее безмолвие. Затем толпа слегка зашевелилась, расступаясь, чтобы дать дорогу мертвецу и его носильщикам. Склонившие головы и усталые, люди с гробом продолжили свой путь; за ними следовал бедный садовник, набросивший черно-коричневый похоронный плащ на свой невзрачный наряд; несчастный отец шел, поддерживая жену, хоть его собственная походка была не намного тверже. Отправляясь днем в церковь, он пообещал, что вернется и проводит ее на похороны первенца; тогда сердце садовника переполняли боль и ошеломление, возмущение и немой гнев, так, словно он должен был услышать нечто, что изгонит непривычную жажду мести, примешивавшуюся к его горю, и поможет ему осознать, что в неверии нет утешения – в неверии, которое в тот миг его поглощало. Как Господь мог допустить столь жестокую несправедливость? Разрешая ее, Он не может быть благим. Что есть жизнь и что есть смерть, если не боль и отчаяние? Красивые, торжественные слова богослужения помогли садовнику, позволив ему вернуть бо́льшую часть своей веры. Он все так же не понимал, почему на него обрушилось такое горе, однако теперь ощущал нечто, подобное детскому доверию, и шептал вновь и вновь во время долгого подъема: «Таков замысел Господень», и слова эти его невыразимо утешали. За пожилой парой следовали их дети, уже успевшие стать взрослыми мужчинами и женщинами; кое-кто из них работал на окрестных фермах, однако некоторым пришлось приехать издалека. Компанию им составляли слуги викария, многочисленные соседи, пожелавшие выразить сочувствие, а также бо́льшая часть моряков со стоявших в порту кораблей – процессия, сопровождавшая покойника до самой церкви. |
