– Какой от него прок? – капризным тоном спросила Сильвия.

– Как это какой? Оно помогает человеку читать и писать.

– А какой прок от чтения и письма?

Мать бросила на девушку еще один суровый взгляд из тех, которыми, несмотря на спокойный нрав, иногда осаживала непокорную дочь, и Сильвии пришлось взять книгу и просмотреть столбец, указанный Филипом; впрочем, как она справедливо рассудила, задание ей может дать и один человек, но вот заставить учиться не смогут и двадцать; сев на край стола, девушка рассеянно уставилась на огонь. Однако мать направилась к столу, чтобы взять что-то из его ящиков, и, проходя мимо дочери, тихо сказала:

– Сильви, будь умницей. Я очень уважаю ученость, а отец никогда не отправит тебя в школу, ведь вдвоем со мной ему будет слишком тоскливо.

Если сидевший к ним спиной Филип и услышал эти слова, он оказался достаточно тактичным для того, чтобы никак этого не продемонстрировать. И такт его был вознагражден: очень скоро Сильвия стояла перед ним с книгой в руке, готовая показать, как она читает. Филип тоже поднялся, слушая, как его кузина медленно произносит слова по буквам, и помогая ей, когда на ее лице появлялось по-детски милое замешательство. Чтецом бедняжке Сильвии, похоже, никогда не стать, и Филипу, несмотря на то что он сам вызвался быть ее учителем, пришли на ум слова возлюбленного Джесс МакФарлейн:

И все же он помнил, как важно образование дочери для его тетушки, да и самому ему было очень приятно обучать столь милую его сердцу и столь хорошенькую, хоть и своенравную девицу.

По этой причине Филипу, вероятно, было не слишком приятно видеть, какая радость обуяла Сильвию, когда урок, который он и так решил сократить, чтобы не слишком ее утомлять, закончился. Танцующей походкой она приблизилась к матери, слегка отклонила ее голову назад и поцеловала в щеку, после чего с вызовом сказала Филипу:

– Если я когда-нибудь напишу тебе письмо, в нем не будет ничего, кроме «Авденаго! Авденаго! Авденаго!».

Однако в тот самый миг ее отец вернулся вместе с Кестером с дальней вылазки на вересковые пустоши, которую они совершили, дабы приглядеть за овцами, оставленными пастись там до тех пор, пока морозы не станут по-настоящему сильными. Дэниел устал, как и Лэсси с Кестером; работник, с трудом переставляя ноги и приглаживая волосы, проследовал за хозяином в дом и, сев на скамью с другой стороны кухонного стола, стал вместе с ним терпеливо дожидаться ужина, состоявшего из каши с молоком. Сильвия тем временем подманила бедную, стершую все лапы Лэсси и покормила ее; впрочем, собака так устала, что едва могла есть. Филип уже собирался уйти, но Дэниел жестом остановил его:

– Присядь, парень. После того как я поем, мне хотелось бы услышать новости.

Взяв свое шитье, Сильвия устроилась рядом с матерью за маленьким круглым столиком, на котором стояла слабо светившая масляная лампа. Никто из собравшихся не нарушал молчания, ведь каждый был занят своим делом. Занятие Филипа заключалось в том, что он пристально смотрел на Сильвию, так, словно желал запомнить каждую черточку ее лица.

Когда каши в огромной миске не осталось, Кестер зевнул и, пожелав всем доброй ночи, отправился на свой чердак над коровником. Филип достал еженедельную йоркскую газету и принялся читать последние сводки с бушевавшей в то время войны. Для Дэниела это было одним из величайших наслаждений: сам он читал довольно хорошо, однако, одновременно разбирая слова и пытаясь понять прочитанное, он слишком сильно утомлялся. Робсон мог либо читать, либо вдумываться в то, что читали ему вслух; чтение особого удовольствия ему не доставляло; то ли дело слушать.

Кроме того, Дэниел был полон ура-патриотизма, пусть и не знал, за что сражались англичане. Впрочем, в те дни любой истинный патриот был рад войне с французами по любому поводу или даже без оного.