Небо стало темно-охряным, и «Феникс» обратился в тень. Порывы ветра поднимали и опускали левое крыло. Зазвенел натянувшийся трос. Все спрятались в салоне, закрыв на задвижку дверь. Глаза жгло, но в организме не было воды, чтобы промыть их; песок набивался в рот, но слюны тоже не было.

Буря прорывалась сквозь щели в металлической обшивке, неся с собой песок. Прильнув к иллюминатору, Моран наблюдал, как поднимается и опускается левое крыло, прогибаясь от края до середины. Над крылом то расслаблялся, то натягивался трос, взвизгивая, как огромная гитарная струна. Моран оторвался от стекла и спросил Стрингера:

— Можно что-нибудь сделать — там?

Глаза на сморщенном бледном лице были спокойны:

— Ничего.

«Феникс» стоял крылом к ветру, принимая на себя удар под худшим из возможных углов. Повернуть самолёт было не в их силах. Ему оставалось только выдерживать натиск. Моран думал; вот она, мечта Стрингера. Даже сейчас он не знал, как оценивает конструктора; может, все же где-то там в нем было сердце; или это был только полый сосуд, наделённый мозгом; или аскет, черпающий вдохновение в механических игрушках, или человек на грани сумасшествия. Но кем бы он ни был, у него была своя мечта. Сейчас её треплет буря, и он ничего не может предпринять.

Кроу свернулся на полу, прижимая к себе обезьянку, почёсывая её крошечную головку, успокаивая её. Сержант спросил Белами:

— Эту штуку разобьёт?

— Вполне может разбить.

— Знаешь, мне жаль его. — Он кивнул в сторону Стрингера.

— Мне тоже.

Песок пробивался сквозь щели. Бумаги, оставшиеся после Кепеля, разметало по полу, и Белами собрал их, обратив внимание на заголовок одного из листов — «Белая птица». Он попробовал читать дальше, но не хватило знания немецкого, он свернул листы и сунул их за сиденье.

Свет в салоне стал горчично-серым; лица пожелтели. Время от времени они смотрели в иллюминатор на колеблющееся на ветру крыло и отворачивались.

— Знаю, чего тебе хочется, бедняга Бимбо. — Голос Кроу тонул в завываниях. — Тебе хочется попрыгать на зеленом деревце, хочется большого кокоса, полного молочка, так ведь? И чтобы было много других маленьких Бимбо, чтобы можно было резвиться на ветках. Чтобы журчала речка, а ты бы сидел на бережку и ждал, когда пройдут коровки…

Кроу никогда не употреблял грубых выражений при Бимбо — он ведь ещё маленький.

— Вот чего тебе хочется. А дядя Альберт может только тебя почесать. Ничего, потерпи…

Самолёт содрогнулся — раздались новые звуки: вместе с левым крылом стало колебаться и правое, ударяя в крышу кабины управления. Они слушали удары, считали секунды между ними, молились, чтобы они прекратились. Удары продолжались.

«Двадцать шестые сутки. Суббота. Работали всю ночь. Утром росы не было. Жажда очень сильная. Теперь песчаная буря сотрясает весь самолёт. Пишу это во время бури, все укрылись в самолёте. Боже, как воняет обезьянка Альберта! Но я понял, что он хочет. Обезьянка была Роба, и ему не хочется, чтобы она умерла раньше нас».

Страшный стук прекратился. Белами захлопнул дневник и через проход между креслами направился к генератору. Через минуту генератор завыл, как пропащая душа в пучине.

Отупевшие, скованные замкнутым пространством, некоторые из них впали в тяжёлый сон. Тилни сидел спиной к грузовому отсеку, сомкнув веки и склонив набок голову. Его губы непроизвольно шевелились. Сержант в очередной раз чистил револьвер. Стрингер смотрел в иллюминатор. Его глаза медленно мигали в такт колебаниям крыла, как будто каждое движение век было рассчитано по какой-то формуле.