|
Доктор видит его нежелание и морщит лоб: — Мне что, тыкать мальчишку шляпными булавками, чтобы продемонстрировать, как сокращается сердечная мышца? — И в третий раз Эверт наливает в стакан, доктор ставит его Арнольду на грудь, все наклоняются посмотреть, не замерла ли жидкость, как примёрзшая, и своими глазами видят, как глянцевую поверхность коробит волна, она идёт из Арнольда, как быстрый толчок, и доктор Паульсен, дав всем наглядеться всласть, опрокидывает в себя и эту каплю моря. — Сердце бьётся, — говорит он и поднимается. — А сколько ему лет? — Десять, — мгновенно отвечает Эверт и громко повторяет, не давая встрять Авроре: — Летом исполнилось десять. — Доктор расплывается в улыбке и проводит взглядом по неприкрытому телу Арнольда: — Ростом ваш парень не вышел. Зато оснастка дай Боже! — Доктор поворачивается к Эверту, тот кивает, Аврора заливается краской и аккуратно закрывает сына пледом, отводя глаза.
Всё это Арнольд слышит. Из своего оцепенения он слышит все эти неслыханные загадочные слова. Как отец врёт, преуменьшая его возраст, и незнакомый голос доктора, произносящий непонятное «оснастка дай Боже». Он впал в спячку, хотя оснащён дай Боже. А теперь тот же доктор втирает ему в лоб мазь, говоря: — У мальчика заторможено сознание, это результат длительного пребывания под водой. Ему нужен покой, чистота и регулярный стул. Он придёт в себя сам. — У Авроры пресекается голос: — Здесь всегда чисто! Извольте откушать кофе! — С этими словами она уходит, хлопнув дверью, и оставляет доктора наедине с мужем, потому что оцепенелого Арнольда они в расчёт не принимают. — Как вы думаете, доктор, могут ли небеса послать нам с Авророй ещё детей? — спрашивает Эверт, прядя руками. — За темпераментом у неё дело не станет, — отзывается доктор и прибавляет. — А годов ей сколько? — Эверт задумывается: — Женаты мы шестнадцать лет. — Теперь очередь доктора думать, он делает это долго. — Не стройте больших надежд, — говорит он в конце концов. И когда вечером того же дня, раздав весь хинин и глауберову соль, доктор Паульсен вновь ступает на материк, Арнольд всё ещё ощущает давление его большого пальца на глаз, тяжесть стакана на груди, дурманящий запах алкоголя, врезавшуюся в палец нитку и отражение своего лица в слепом зеркальце доктора, которое он запомнил навсегда. — Оцепенение! — шепчет Арнольд. — Я полумёртв и оснащён дай Боже. Потом Арнольд Нильсен рассказывал, что так хорошо, как тогда, ему не было никогда. — Я был прям принцем, — говорил он. — Нет, бери выше — королём! А ближе к Богу, пока не умер совсем, не пробраться. Это были самые лучшие недели детства. Честное слово! Я рекомендую мнимую смерть всем, кто хочет покоя. Это было здорово! Как в отеле! Поэтому Арнольд всё ещё валяется в кровати в оцепенении, когда учитель Холст, раскормленный выпускник университета, что ни сентябрь — истовый оптимист, а к июню опасный даже для самого себя, прибывает в Рёст, дабы четырнадцать дней кряду сеять в головах местных оболтусов разумное и вечное. По истечение этих четырнадцати дней Холст в изнеможении убывает на материк, отлично зная, что все его наставления и премудрости выветриваются из их голов раньше, чем он скрывается из виду, и предоставляя им набираться ума-разума в школе, которую ещё называют жизнью, где из обязательных предметов — море, трава и птичьи скалы. Через две недели он возвращается, ещё более побледневший и ещё более замученный морской болезнью, ибо таков ритм: то книги, то работа, то указка, то перемёт, так что в учительской голове дни тоже делаются короче и короче, и он всё мрачнее косится на по-прежнему пустующее место Арнольда, который лежит себе дома, а Аврора обихаживает его, тревожась чем дальше, тем больше, ибо ей уже едва удаётся влить ему в рот ложечку пюре или тёплого рыбного супчика. |
