|
Из блестящего носа пастора падает могучая капля и прямо Арнольду на лоб. Пастор поднимает полу пальто и отирает увесистую каплю. — Сначала было хорошо, — говорит Арнольд. — Но потом стало скучнее. — Пастор степенно кивает: — Понимаю. Господь и тот выдержал всего три дня. — Арнольд садится в кровати, пастор кладёт руку ему на голову, склоняющуюся под ней. — Смотри мне в глаза, — велит пастор. Арнольд через не могу поднимает глаза и устремляет их на пастора. — Ты должен чтить своих отца и мать. — Да, — шепчет Арнольд. Ещё ты должен чтить море, прибежище рыб, и небо, пристанище птиц. — Конечно, — бормочет Арнольд. — Истину чти! — И её тоже, — сипит Арнольд. Пастор придвинулся вплотную, они разговаривают нос к носу. — Как минимум тоже! — ревёт пастор. Арнольд отстраняется, но и пастор придвигается ещё ближе. — И какова истина? — спрашивает он. Арнольд задумывается. Он не знает. И чувствует себя виноватым. Поэтому отвечает вопросом: — Я не знаю, смеяться или плакать? — Взгляд пастора смягчается, губы изгибает улыбка. Он вздыхает, проводит рукой по глазам и улыбается, а улыбка пастора — та же дуга, натянутая между смехом и плачем. — Вот именно, говорит пастор. Этого-то мы, грешные, и не знаем — смеяться нам или плакать? — Пастор встаёт, он стоит посреди комнаты спиной к мальчику. Затянутый в пальто, как в чёрную колонну. Стук в дверь. Снова тишина. Наконец пастор поворачивается к Арнольду, он хочет сказать ещё что-то, но Арнольд опережает его, ему надо облегчить душу. — Я хотел убежать отсюда прочь, — говорит он. — В этом истина. — Пастор выслушивает признание и ещё раз улыбается. — Ты побывал далеко, Арнольд. Только дорога, мальчик мой, оказалась неверной. — Спасибо, — шепчет Арнольд. И снова на голову ему ложится рука пастора. — Но теперь тебе пора возвращаться к людям, — говорит он. — Здесь наша обитель.
На следующее утро Арнольд возникает на пороге школы, все оборачиваются в его сторону, и кто-то кричит с Камчатки: — Жирный едет! Жирный! — Класс покатывается, Арнольд смеётся тоже, и тут до него доходит, что они знают о нём почти всё: за исключением тайного помысла, доверенного одному пастору, всё остальное знают про него все вокруг, этого более чем достаточно, учитывая, что каждое слово, которое он говорит, сказал или скажет, включая и те, которые он не собирался произносить вслух, передаются из уст в уста и застревают в сплетнях, как рыба в чужом неводе. Хохоча, Арнольд думает: тут слишком тесно, тут кучно. И заливается громче всех. Учитель Холст стукает указкой по кафедре и в выбитой тишине кивает Арнольду: — С возвращением, Нильсен. Поди сядь на место, а то стоишь, будто опять хочешь нас покинуть. — Арнольд идёт между рядов к своей парте. Она также высока, как до каникул. Если не выше. Он не достаёт ногами до пола. Они болтаются в воздухе, тяжёлые, как брёвна. Подходит учитель Холст. Руки он заложил за спину. И улыбается. Улыбается, наверно, в предвкушении предстоящего уже вечером отъезда на Лофотен и четырнадцати благословенных дней отдыха. Учитель останавливается перед Арнольдом. — Значит, ты будешь продавать ветер? — говорит учитель, и смех рассыпается по новой. Смех тоже впадал в спячку, а теперь очнулся. Учитель даёт смеху погулять, сколько считает нужным, и гулко топает ногой, смех смолкает. — Но у меня вопрос: ты собираешься продавать его килограммами или литрами? — Арнольд не успевает открыть рта, учитель Холст нашёл себе потеху, и его несёт: — Знаю, знаю! Ты будешь продавать ветер бочками! Набьёшь его в бочки, пошлёшь на юг, и когда в Осло-фьорде ляжет штиль, а там это обычная беда, и все корабли встанут, тут-то они откупорят бочку, и — ура — ветер раздувает паруса! — Класс гогочет. |
