Тут раздался телефонный звонок.

Я поняла: звонит Гришка. Что-то там у него не клеится, не сходится. Короче, на сегодня сеанс отменен.

— Что будем делать? — поинтересовался Аретов, отключившись.

— А что?

— Такими темпами, — он взглянул на часы, — минут через десять мы доедем до МКАД… Тебя домой отвезти?

Я молчала. Неужели даже на такую скромную радость, как вечер в обществе Аретова, я рассчитывать не могу… И он тоже хорош: домой хочет везти, а обещал — в Альпы!

— Отвези домой.

— Расстроилась?

— Конечно, протаскались без толку целый вечер!

— А знаешь что? На МКАД сейчас тоже, наверное, пробки. Поедем ко мне. Немного отметим праздник… Как ты думаешь?

— Не знаю.

— Значит, поедем.

Все в этом мире имеет конец и начало. Наступил момент — мы пересекли МКАД и через несколько минут были уже в Сашиной квартире. Я привычно прошла в комнату и села в кресло напротив мольберта. За мной вошел Саша. Он остановился у мольберта, собираясь что-то сказать, уже улыбнулся и вдруг замер.

— Что? — прошептала я. — Что с тобой?!

Аретов не ответил, лишь быстро посмотрел на меня прищурившись, как щурился иногда Гришка, когда писал портрет. Я поднялась. Теперь он глядел не отрываясь, точно на диво, которое вдруг явилось ему. Мне стало неловко.

— Саша, — окликнула я его. — Что ты, Саша?

Он все смотрел на меня долгим, каким-то мучительно-вдохновенным взглядом. Никогда я не видела таких глаз. Ни у кого.

Я подошла и тоже взглянула на парсуну. Точнее — на себя.

Из коричнево-золотистого мрака появлялась, скорее являлась женская фигура в глухом черном платье. В нежной узкой руке она несла впереди себя белую грустно склоненную орхидею. Ее лицо лишь только выступало из золотистого сумрака и было печально, точно от цветка наполняясь бледностью и грустью.

Мы еще долго разглядывали портрет. И пока разглядывали… казалось, даже воздух в комнате изменился.

Он увидел! Он сумел передать!.. И тьму, в которой я жила последние годы, но которую тщательно скрывала ото всех. И черное, глухое, почти монашеское платье — мое безграничное одиночество, иллюзией семьи скрытое от посторонних глаз. Смеясь и балагуря, Гриша каким-то чудом почувствовал все это, а теперь, глядя на портрет, ощутил и Аретов. Я догадалась, почему он молчит. Не знает, как говорить со мной после сделанных открытий.

— Саша… — снова позвала я.

— Ты так представляла себе парсуну? — спросил он тихо.

— Я никогда не видела никаких парсун.

— Тогда для чего это все?..

— Так было нужно… не мне. Одним людям. — Я вздохнула. — Долгая это история.

— Не надо. — Неловким движением он привлек меня к себе. — Не надо ничего объяснять…

— Ничего и не объяснишь, — ответила я шепотом, прижимаясь к нему щекой.

— Лиза, — помолчав, произнес он, — в последние дни я все время думал о тебе. Жил от сеанса до сеанса.

— Что ты думал?

— Что ты, должно быть, незнакома с Иннокентием и что тебе не нужен портрет, — быстро ответил он и вдруг прервался… — И что я всегда хотел бы быть рядом с тобой.

— Не говори так, — попросила я.