|
У таких скупердяев часто бывает привычка прятать кубышку под матрацем. Люциан перерыл постельное белье, заглянул под подушку, ощупал матрац. Может, вспороть его ножиком? Не стоит. Матрац старый, почти без набивки. И так понятно, что в нем ничего нет. Слева у стены стоял комод. Люциан попытался его открыть, но ящики оказались заперты. Взломать? Нечем. Как же он не догадался захватить какой-нибудь инструмент, напильник или стамеску? Люциан пошел на кухню. Все видно, как днем: буфет, горшки на плите. На стене висел огромный разделочный нож. Люциан снял его, взвесил в руке. Не то, но искать что-то получше некогда. Если закроют ворота, он окажется в ловушке.
Люциан вернулся в спальню. Он был спокоен, но ему стало жарко. Захотелось снять пальто. Нет, нельзя, в таком положении он может его забыть, а в кармане письмо и документы. Когда Люциан шел сюда, он словно знал все наперед, и сейчас внутренний голос подсказывал ему, что в комоде денег нет. Он только потеряет время. Все-таки Люциан взломал ящик, пошарил в нем рукой. Воротнички, манжеты, еще какие-то тряпки. Люциан взялся за второй ящик. Просунул в щель лезвие, замок громко скрипнул. Дерево было очень старое, изъеденное червем. Запахло крахмалом. Рука нащупала рубашки, платки, чулки. Люциан выбросил их на пол, чтобы быстрее добраться до дна. Третий ящик он не стал ковырять ножом, но просунул руку и изнутри выбил кулаком. Опять какая-то галантерея. «Куда ему столько шмоток, старому черту!» — проворчал Люциан. Он разозлился, подмышки вспотели. Запершило в горле. Люциан кашлянул, два раза громко, третий раз тише. Достал платок, вытер губы. «Похоже, в спальне больше искать негде», — сказал себе Люциан. Пришлось немного отдохнуть. Он совсем отвык от физической работы. Руки болели, сердце бешено колотилось. Волнения он не чувствовал, но прислушивался к каждому шороху. Казалось бы, он недавно ел, но под ложечкой сосало, как от голода. Может, у старика где-нибудь есть водка или ликер? В глазах плавали разноцветные пятна, точки, черточки, зеленые, синие, фиолетовые. Они кружились, меняли форму, складывались в разные фигуры. Что это с ним? У него были такие видения в детстве, когда няня укладывала его спать. Странно, но сейчас он узнавал цвет и форму фигур, их сочетания… Люциан вздрогнул. У него мало времени, он должен обшарить всю квартиру и уйти, пока ворота открыты. На кону стоит его жизнь… Он пошел в другую комнату, подошел к окну, отодвинул занавеску и посмотрел на часы. Было уже гораздо позже, чем он думал. Маленькая стрелка стояла на десяти, большая на пяти. У него осталось всего полчаса…
5
Гудели колокола. Со всех улиц, из всех домов, из дворцов и подвалов, роскошных квартир и убогих мансард — отовсюду народ шел на пастерку. Костелы были переполнены. Перед каждым алтарем — хлев, ясли и колыбель, вся история рождения Иисуса в Вифлееме. Правда, евреи называют этот день Нитл, а у русских до Рождества еще тринадцать дней, но все же Польша была и осталась католической страной. Даже царь не смог уничтожить веру в народе. Кацапы строили православные церкви, в Праге воздвигли собор, на котором сверкал золотом крест с косой перекладиной. Говорили, что такие соборы скоро построят во всех больших городах. Но что толку от величественных зданий с медными куполами, если внутри пусто и попы проповедуют голым стенам? Бобровская с Касей сидели за праздничной трапезой. Горели свечи, пахло хвоей. Бобровская изливала девушке душу. Что за человек этот Люциан! Какой же он все-таки лгун, плут и негодяй! Ему совсем нельзя верить. Он вредит и себе, и любому, кто с ним свяжется!.. Бобровская говорила и пила. Она и Касе подливала, но Кася, кажется, уже не могла пить. Ее передергивало при каждом глотке, но Бобровская уговаривала: «Пей, доченька, пей. Залей тоску! Без водочки и жизнь не мила. А с водкой все беды забываешь…» Кася столько съела, что у нее живот заболел, и столько выпила, что глаза остекленели. |
