|
Она начала говорить, как деревенская. Так говорили ее мать и отец, Антек, когда она была маленькой. Она вворачивала такие словечки, что Бобровская не могла удержаться от смеха: «Эх, ты, девочка, сразу видно, из деревни, из крестьян». Бобровская стала расспрашивать, часто ли Люциан приходит к Касе, где они спят, как и что, но Кася только улыбалась редкими зубами, как дурочка. Вдруг ее голова упала на стол, как отрубленная. Бобровская расхохоталась: «Да ты пьяна, милая, хорошо набралась». Она встала, с трудом подняла Касю и, еле передвигая ноги, отвела девушку в спальню. Там она положила ее на кровать, где обычно спал Люциан. Кася всхрапнула и осталась лежать, как мертвая. Бобровская улыбнулась. Дурак, скотина, свинья! Оставил двух любовниц и убежал к своей еврейской козе. Хотя, может, и не к ней. Мог и четвертую найти, с него станется. У него же никаких забот. Жрет у нее, у Бобровской, дрыхнет на ее кровати, болтается по дешевым столовым со всякими оборванцами. Гроши, которые он зарабатывает в театре, Бобровская у него не забирает. Сбежал, оставил ее в дураках. Девушку ей привел, а самого где-то черти носят…
Бобровская злилась, но в глубине души ей было смешно. Пусть только придет! А он придет, куда денется. Она ему на голову помойное ведро наденет. Если сунется на порог, мало не покажется… Шатаясь, Бобровская вернулась за стол. Ясное дело, в костел она уже не пойдет. Слишком устала. Звон колоколов убаюкивал, как колыбельная. Каждый удар колокола щипал струну в сердце. Когда-то Бобровская тоже была молода и красива, у нее тоже были мечты и стремления. У нее были отец, мать, братья и сестры. Куда все делось? Исчезло, растаяло, как дым. Она любила, любила… и Бобровского, и Щигальского. Стал директором, важной персоной. Теперь ее и знать не хочет, сукин сын. Скрывается, прикидывается, что сдох. Очень занятой. Для блядей у него время есть, а для меня нет. Понятное дело, я ему больше не нужна. Ничего, обойдусь. На хлеб себе зарабатываю, что мое, то мое… Бобровская хотела себе налить, но бутылка была пуста, одна капля осталась на донышке. Бобровская поднесла стакан к носу, вдохнула водочный запах. Вдруг открылась дверь. На пороге стоял Люциан. Бобровская засмеялась от радости. Хотела сказать что-нибудь резкое, но слова застряли в горле. Люциан был бледен и растерян. — Явился, пан помещик! — Бобровская указала на него пальцем. — Где Кася? — А я ее съела. Зарезала, изжарила и съела. Хи-хи… — Где она? — В спальне. Пьяна в стельку. Люциан оглянулся по сторонам и подошел к Бобровской. — Эльжбета, я человека убил! Улыбка застыла у Бобровской на губах. — Убил? — Да, убил. — И кого же, позволь спросить? — Дворника из дома Ходзинского. Он не хотел мне ворота открывать, я и вогнал ему пулю в лоб. — А что ты делал в доме Ходзинского? — Квартиру грабил. — Грабил и убивал, значит… Бобровская почти протрезвела, но ноги ее не слушались, она не могла встать. Вдруг начало пучить живот. Бобровская то ли всхлипнула, то ли рыгнула. — Ты шутишь, что ли? — Нет, это правда. — Молодец, очень хорошо. Бобровская смотрела на него, все еще улыбаясь. Она задавала вопросы тупо и равнодушно. На нее накатила страшная усталость, ей было не оторвать зад от табурета. Во рту стало сухо. Она знала: что бы она ни сказала, получится какая-нибудь глупость. — А ограбить-то хоть удалось? Люциан удивленно посмотрел на нее. Казалось, он не сразу понял, о чем она спросила. — Ничего не нашел. Только бумаги, но для меня это так, мусор. — Понятно. — Наверно, он все с собой забрал. |
