Новый начальник не вмешивался в нашу работу, и она выполнялась словно сама собой, ведь мы неплохо знали своё дело, и каждый специалист отдела обладал достаточным опытом, самостоятельностью мышления и здравым умом. Идиллия продолжалась примерно месяца два, а потом начались «разборы полётов». Как правило, они проходили в кабинете начальника. Он сидел в высоком кожаном, явно ему не по росту, кресле, покачивался вместе с ним из стороны в сторону и размеренным, медленным тоном негромко «вкручивал» нам мозги.

Первые заседания, когда начальник разбирал «по косточкам» нас и нашу компетентность, мы восприняли спокойно. С одной стороны, кто, мол, без греха, и мы можем ошибаться, он - начальник: ему видней. А с другой стороны - новая метла, она всегда и по-новому метёт, к этому мы тоже привычны. Но вскоре поняли, что начальник имеет бульдожью хватку и обладает комплексом качеств, перед которым так и напрашивалось определение «больной» - больное самолюбие, больное самомнение, болезненное восприятие шуток в свой адрес и нетерпимое отношение к обсуждению его распоряжений. Кроме того, он оказался одним из тех людей, которые делят окружающих на три категории - выше себя по рангу, равным себе и ниже себя.

С теми, у кого, образно говоря, на погонах больше звездочек, он был само обаяние, послушность, искренность и готовность выполнить, не раздумывая, любое приказание. Он преданно смотрел в глаза вышестоящего руководителя, вытянувшись в струнку, и одновременно умудряясь сделать почтительный полупоклон. Речь его была выверена до последней запятой во время доклада, и при том казалось, что он в это время очень волнуется, дескать, трепещу и жду дальнейших указаний.

С равными себе по статусу он держался вальяжно, сыпал пошлыми прибаутками, не стесняясь женщин, словом, рубаха-парень и душа компании. И ему всё прощали за открытую добродушную улыбку, мало кто замечал, что его глаза были при том настороженными и внимательными как у следователя «СМЕРШа».

А вот тем, кто имел, скажем, на погонах не звёздочки, а только лычки, да к тому же имел несчастье быть у него в подчинении, приходилось солоно. Вот когда я поняла суть его поговорки: «Я не злой, только память у меня хорошая».

Мои друзья иногда шутят, что я имею характер «спокойный, нордический», и всё-таки он у меня взрывной, а самое главное, все мои беды из-за того, что желаю любое дело завершить по справедливости. Обладаю и чувством юмора. К моим шуточкам прежний руководитель относился спокойно, поскольку они беззлобные. А вот новому встали, видимо, как кость в горле. И то, и другое свойство моего характера, как выяснилось, весьма вредно для здоровья. Для моего, разумеется. А поскольку новый начальник считал, что прав всегда тот, у кого зарплата больше, то есть - руководитель, то не любил возражений, а тот, кто пытался это делать, был, выражаясь фигурально, нещадно бит.

Я, конечно, понимаю, что в такой ситуации нужно послушно согласно кивать. Однако прирожденное стремление к справедливости все-таки иной раз преобладало над разумом, и я во время «разборов полётов» часто противоречила начальнику, если считала, что он не прав. Такое случалось и при прежнем руководителе. Когда я была не согласна с его мнением и убеждена в своей правоте, спорила с ним до хрипоты, и отступать меня заставляла лишь то, когда он в сердцах восклицал: «Ну, блин-н-н!» Тогда я вставала и гордо удалялась в свой кабинет, чтобы мысленно довершить спор с ним, и либо согласиться, либо принять твёрдое решение стоять на своём. Начальник, оказывается, тоже осмысливал сказанное мной, и через час мы мирились, потому что или я, или он шли друг к другу и признавались в ошибочности своего мнения.

Новый был не таков. Даже фамилия его - Долбаков - говорила о том. И как мы не насторожились сразу, ведь, говорят, что имя и фамилия новорожденного определяют его будущий характер?

В общем, словно дятел, он долбил нас за любую пустяшную провинность, причём вспоминал потом о ней на каждой планерке, ругая одновременно и за новые прегрешения.