|
Он пишет обширнейшие циркуляры, в которых призы-вает, поощряет, убеждает, надеется, а в случае нужды даже требует и угрожает. Одним словом, создает новую эру. В согласность с ним настраивается и подначальный люд. Несутся сердца, задаются пиры и банкеты в честь виновника торжества; языки без всякого опасения предаются благодетельной глас-ности; произносятся спичи и тосты; указываются новые невредные источники народного благосос-тояния, процветания и развития; выражаются ожидания, упования и надежды, которые, при помощи шампанского, из области упований crescendo переходят в твердую и непоколебимую уверенность. Даже дамы не остаются праздными; они наперерыв устраивают для нового начальника спек-такли, шарады и живые картины; интригуют его в маскарадах; выбирают в мазурке и при этом вы-казывают такое высокое чувство гражданственности, что ни одному разогорченному супругу даже на мысль не приходит произнести слово «бесстыдница» или «срамница» Среди этого всеобщего гвалта, среди этого ливня мероприятий, с одной стороны, и восторгов — с другой, никто не замечает, что тут же, у нас под боком, увядает существо, которое тоже (и как недавно!) испускало из себя всевозможные мероприятия и тоже было предметом всякого рода серд-ценесений, упований, переходящих в уверенность, и уверенностей, покоящихся на упованиях. Да; он не оставил нас, наш добрый старый начальник; он поселился тут же, вместе с достойною своею супругой Анной Ивановной, в подгородном своем имении, и там, на лоне природы-матери, употребляет все усилия, чтобы блаженствовать. Конечно, злые языки распускают, будто внутри у него образовалась целая урна слез, будто слезы эти горячими каплями льются на сердце старика и вызывают на его лицо горькие улыбки и судорожные подергиванья; но я имею все данные утвер-ждать, что слухи эти неосновательны. Я сам посетил его в благоприобретенном селе Обиралове (и даже не скрыл этого от нового начальника) и собственными глазами убедился, что он точно блажен-ствует. Он с беспечным видом ходит по полям и лугам; он рвет цветочки и плетет из них венки; он питается исключительно молочными скопами; он вступает в непринужденный разговор с добро-душными поселянами и поголовно называет их друзьями… Каких доказательств блаженства еще на-до? Коли хотите, в нем действительно произошла некоторая перемена: глаза не мещут, нос не уг-рожает, уста не изрыгают, длани не устремляются. Коли хотите, нет недостатка и в подергиваньях, и в горьких улыбках… Но, по мнению моему, эта перемена произошла совсем не вследствие уныния, а оттого единственно, что добрый старик, вышедши в отставку, приобрел опасную привычку слишком часто поднимать завесу будущего. При таком беспрерывном поднимании довольно трудно обойтись без подергиваний (я знал одного мудреца, который даже зажимал нос, как только приходилось поднимать завесу будущего). Сам старик в этом сознается и даже довольно картинно выражает плоды своих наблюдений по этому предмету. — Да-с, — говорит он, — я озабочен-с. Посмотришь в эту закрытую для многих книгу, уви-дишь там все такое несообразное. Не человеческие лица, а рыла-с… кружатся… рвут друг друга, скалят зубы-с. Неутешительно-с. Итак, вот единственное облако, которое омрачает тихий вечер отставного администратора; во всех прочих отношениях он блаженствует. Он охотно смешивает либерализм с сокращением пере-писки, и когда однажды у нас зашла речь о постепенном шествии вперед на пути гражданственности и устности: — Это еще при мне началось, — сказал он, — в то время я осмелился подать следующий совет: если позволительно так думать, сказал я, то предоставьте все усмотрению главных начальников! — А что вы думаете? Ведь и в самом деле это значительно сократило бы переписку! — заметил я. — Значительно-с, — отвечал он с одушевлением, очевидно намереваясь сообщить дальнейшее развитие этой занимательной теме, но вдруг замолк, как бы опасаясь проронить государственную тайну. |
