|
«Кажется, что дело не дурно устраивается, — думал он, — кажется, что уж я успел дать ему некоторое направление!» Он подошел к зеркалу, поставил на стол две свечи и посмотрелся — ничего, хорош! — Что ж это они всегда смеялись, когда на меня глядели? — произнес, — что они смешного во мне находили? Митенька решил, что это было не что иное, как пошлое школьничество, и пожелал отдохнуть от трудового дня. — Что же, когда Дюсе деньги-то посылать будете? — спросил старик-камердинер Гаврило, снимая с него сапоги. Митенька молчал и притворился погруженным в глубокие соображения. — Ведь Дюса-то Никиту-маркела перед отъездом ко мне присылал. «Ты смотри, говорит, как у барина первые деньги будут, так беспременно чтобы к нам посылал!» Митенька все молчал. — Что же вы молчите! нешто я у Дюса-то ел! — Молчать, скотина! — Как я могу молчать? Я дело завсегда говорить должен! — Цыц, каналья! Митенька лег спать и видел во сне Дюссо и хорошенькую предводительшу. «На заре ты ее не буди» I К несчастию для Митеньки, в Семиозерске случились выборы — и он совсем растерялся. Уж и без того Козелков заметил, что предводитель, для приобретения популярности, стал грубить ему более обыкновенного, а тут пошли по городу какие-то шушуканья, стали наезжать из уездов и из столиц старые и молодые помещики; в квартире известного либерала, Коли Собачкина, начались таинственные совещания; даже самые, что называется, «сивые» — и те собирались по вечерам в клубе и об чем-то беспорядочно толковали… Дмитрий Павлыч смотрит из окна своего дома на квартиру Собачкина и, видя, как к крыльцу ее беспрерывно подъезжает цвет российского либерализма, негодует и волнуется. — И за что они мне не доверяют! за что они мне не доверяют! — восклицает он, обращаясь к правителю канцелярии, стоящему поодаль с портфелью под мышкой. — Чувств, вашество, нет-с… — Если им либеральных идей хочется, то надеюсь… — Уж чего же, вашество, больше! — Потому что хотя я и служу… однако не вижу, что же тут… предосудительного? И Дмитрий Павлыч, с грустью в сердце, удаляется к себе в кабинет подписывать бумаги. — Спустите, пожалуйста, шторы! — обращается он к правителю канцелярии, — этот Собачкин… я просто даже квартиры его выносить не могу! Но и при спущенных сторах дело спорится плохо. Козелков подписывает бумаги зря и все подумывает об том, как бы ему «овладеть движением». План за планом, один другого беспутнее, меняются в его голове. То он воображает себе, что стоит перед рядами и говорит: «Messieurs! вы видите эти твердыни? хотите, я сам поведу вас на них?» — и этою речью приводит всех в восторг; то мнит, что задает какой-то чудовищный обед и, по окончании, принимает от благодарных гостей обязательство в том, что они никогда ничего против него злоумышлять не будут; то представляется ему, что он, истощив все кроткие меры, влетает во главе эскадрона в залу… И видится ему, что, по исполнении всех этих подвигов, он мчится по ухабам и сугробам в Петербург и думает дорогой заветную думу… — Стани… — шепчет эта заветная дума, но не дошептывает, потому что ухаб заставляет его прикусить язык. — Слава! Слава! Слава! — подзвякивает в это время колокольчик, и экипаж мчится да мчится себе вперед… — А знаете ли что? — говорит Дмитрий Павлыч вслух правителю канцелярии, — я полагаю, что это будет очень недурно, если я, так сказать, овладею движением… Правитель канцелярии не понимает, но делает вид, что понимает. |
