Радожский благоразумно промолчал.

Сомнения его не оставили, отнюдь, но выбор был сделан.

— Повторяй за мной… — Егорьев облизал пересохшие губы. — Отныне и вовеки веков…

— …отныне и во веки веков…

Мир вновь задрожал, готовый отобрать эту картинку, рожденную памятью кожаного клочка.

— …пока стоит мир…

— Пока…

— …мы едины… и залогом тому…

— …залогом тому…

— …кровь связана с кровью, сила с силой…

— …сила с силой…

Все закончилось как-то так и вдруг, лопнула натянутая струна, и Ежи покачнулся, не способный управиться с возвращением. Он бы упал, но не позволили, подхватили под руку, утянули куда-то в сторону и, усадив, сунули в руки флягу.

— Пей, — велел Радожский, не тот, из прошлого, а нынешний.

Ежи и выпил.

Вода.

Ледяная. Ключевая.

— Ты… — собственный голос звучал незнакомо.

— Видел, — согласился Радожский-нынешний, который сейчас мало чем отличался от Радожского-прошлого. Или это в глазах плыло. — Как ты…

— Сам не знаю, — вода закончилась, но стало легче. Во всяком случае теперь Ежи получил возможность дышать. — Я вообще не уверен, что все так и было.

— Было, — Евдоким Афанасьевич обошел кусок кожи, на котором еще тлели силой буквы, — так и было… только интересно что?

— Что? — одновременно поинтересовались Радожский и Ежи.

— То, что клятва звучала иначе, чем здесь. Клятва, если разобраться, к договору отношение имеет весьма отдаленное.

— И… — Радожский потер лоб. — Выходит, жениться мне не обязательно?

— Пока не уверен, — призрак выглядел задумчивым. — Он был хитрой сволочью… очень хитрой сволочью… я думал, что твой предок его поддержал по дружбе, а оно вот как выходит. Что ж… тут есть над чем подумать.

Он потер призрачный подбородок.

— Идите-ка вы, что ли… погуляйте.

И что-то подсказывало, что спорить с ним не след.

Глава 28. Где речь идет о возможностях и их использовании

Находишь божью коровку, любуешься, замираешь, когда она щекочет твою руку… Находишь таракана — шмяк его тапком! И потом вы мне рассказываете, что внешность не имеет значения?!

— И Лилечка непременно должна воспользоваться возможностью! — матушка говорила громко, с надрывом и даже слезу пустила, дважды, но как-то без особого вдохновения. Наверное, поэтому папенька и не бросился успокаивать, а лишь поморщился, будто бы у него болит что.

Или там пучит.

— Я удивляюсь твоей толстокожести! — матушка, поняв, что со слезами не получилось, ткнула вилкой в огурец, миску с которыми велено было поставить поближе, потеснивши иные, более изысканные блюда. — Твоему равнодушию, твоему…

— Дорогая, — бабушка, которая на Лилечку пока поглядывала не так, чтобы часто, но с интересом, огурцам предпочитала маринованный чеснок, который запивала кислым молоком. — Девочка еще слишком мала!

— Ага, — согласилась Лилечка и, стянув со стола кусок семги, сунула под нос Фиалке, которая семгу обнюхала, но есть не стала. А вот Лилечка съела.

И уху тоже.