Вот… вот хоть Мишанька и привык, почти привык, к некоторым подлостям нынешнего своего тела, а все одно ощутить себя девицей годного для брака возраста у него не получалось.
— Потому просто постой. Придет очередь, коснешься камня и потом обратно…
…вернутся они, если все пойдет так, как оно сейчас, едва ли к обеду. Но, может, в честь этакого события их хоть покормят нормально, а не этою обычною для школы размазней без масла и сахара. Впрочем, судя по тому, как противно заурчал живот, он бы и от каши не отказался.
Ни от чего не отказался.
Меж тем церемония шла своим чередом.
Девицы подходили к камню, подле которого на лавочке мирно дремал старый жрец, а за ним и писарь, поставленный для порядку. Правда, писарю лавочки не досталось, но он был человеком в государственных мероприятиях опыт имеющим, а потому дремал стоя и вполглаза.
Девицы называли имя. Писец, приоткрыв глаз, записывал его, жрец, глаз не открывая, кивал — со временем у Мишаньки даже появилось смутное подозрение, что кивал он во сне, безотносительно процесса — но девица после кивка робко касалась куска гранита. И застывала. Ненадолго. До второго кивка, обозначавшего, что время вышло.
Девица всхлипывала, которая громче, которая тише, и уступала место следующей.
Так оно и шло, тихо, неспешно.
Убаюкивающе.
Верно, Мишанька и сам задремал от избытка окружавшей его благости, если очнулся уже от тычка меж лопатками. Этак она и дыру пробьет! Он хотел было ответить, но тут писец, раздраженный молчанием, рявкнул:
— Имя!
— Михаил! — отозвался Мишанька. — Гурцеев.
Писец моргнул. Жрец приоткрыл глаз.
— Михаила… — поспешила поправить ведьма-наставница голосом столь сладким, что Мишанька осознал, обеда может и не быть. — Гурцеева…
— Михаила? — переспросил писец, окончательно выбираясь из оков сна.
— Папенька мальчика ждал, — ведьма уперла треклятый зонтик в спину. И Мишанька кивнул. Вот ведь…
— Иди, дитя мое, — жрец поглядел сочувственно. И рученькою махнул. Давление зонтика усилилось, и Мишанька покорно шагнул к камню, мысленно прокляв тот миг, когда в голову его вообще взбрела дурная мысль жениться на ведьме.
Поверхность камня оказалась вдруг совершенно некаменной. Мягкой, бархатистой даже.
И теплой.
И жаль вдруг стало его. Лежит тут, несчастный, и всем-то вокруг от этого камня чего-то да надо. То благословения, то еще какой глупости. И никто-то не понимает, что у камня тоже есть душа. Может, он вовсе человеком был прежде, а потом случилось с ведьмою встретиться, вот она и зачаровала.
Камня стало жаль.
И себя еще. И всех-то вокруг, должно быть от голода, ибо прежде Мишанька за собою этакого не замечал. Но он нисколько не удивился, когда камень отозвался на эту вот жалость.
Тепло усилилось.
А после камень и вовсе засветился. Ярко так.
Красиво. И свечение его перешло на Мишаньку, объяв всего его с головы до ног. Даже воротник засиял и с переливами.
Тихо охнул писец.
А жрец опустился на колени, поднявши руки к небесам. Что же касается ведьмы-наставницы, то она только и сумела выдавить:
— Быть того не может…
Не может, — согласился с нею Мишанька. Мысленно, само собою. Но соглашаться было легко. Он вовсе осознал, что совершеннейшим образом счастлив.
К камню Лилечка пошла вместе с Фиалкой. Во-первых, вдвоем веселее, во-вторых… одной совсем скучно. И даже то, что с нею пошли и матушка, и матушкина матушка, и еще матушкина сестрица, для этакого случая обряженная в расшитый солнечным камнем летник с длиннющими рукавами — их еще за спиной прихватить пришлось и матушка ворчала, что нынешняя мода вовсе стала невозможною, все одно не отменяло грядущей тоски. |