На этом вот платье, князем привезенным, — надо будет спасибо сказать, что ли, ибо подобной роскоши в Стасиных сундуках точно не имелось — переливались синим, зеленым цветом драгоценные камни.
Встречают…
Имелись у Стаси сомнения, что даже это вот одеяние, роскошное до отвращения, поможет. Что-то подсказывало, что рады ей не будут.
Совершенно.
И…
…и если вдруг, то что ей терять? Имя? Да, Евдокима Афанасьевича, который на возрождение рода надеется, пусть вслух о том и не говорит, жаль. Но он поймет.
Он понимает куда лучше, чем живые.
И если Стася решит вдруг уехать, то…
…а она уедет.
Решение пришло в тот момент, когда две девицы, пыхтя от натуги, подтащили к Стасе зеркало. Огромное. В тяжелой раме. Такое и мужчинам-то поднять нелегко, а поди ж ты, справились.
— Хороши, боярыня, — сказала старшая, глядя на Стасю почти с удовлетворением, только все одно поморщилась, ибо не бывает у приличных боярынь темной опаленной солнцем кожи. А она взял и от белил отказалась.
Капризная.
Их недоумение, и раздражение, хорошо спрятанное, ибо выучены были девицы отменно, Стася чувствовала. А еще, что рано или поздно, но согласится она и на белила, и на румяна, и на прочие весьма важные для приличной боярыни вещи.
А в зеркале отразилась…
Нет, не Стася.
Не может быть, чтобы вот эта вот кукла, завернутая во много слоев дорогих тканей, Стасей была.
Тогда-то и поняла она, что уедет. Потом. Позже. Когда поймет, что делать с Радожским. И с невестами царскими, ибо смотрины смотринами, но ведь когда-нибудь они закончатся.
И…
— Вы прекрасны, — сказал спокойно Радожский и взгляд отвел, потому как взгляд этот показался Стасе до крайности виноватым. Читалось в нем извечное «но». Прекрасны, но…
А вот Ежи смотрел иначе.
Растеряно.
И обижено. Будто только теперь вдруг взял и увидел её, будто она, Стася, пряталась. А она не пряталась. Она… она себя собой во всем этом не ощущает.
— Это все… — Стася провела ладонью по жесткой от шитья ткани. И показалось, что камни колют ладонь, а золотые нити царапаются. — Красиво, конечно, но… не мое это. Понимаете?
Взгляд Ежи вспыхнул надеждой.
— Я… осознаю, что должна выглядеть соответствующе, но больше всего мне хочется взять и… — Стася не договорила, махнула рукой, позволяя им самим додумать.
Радожский вздохнул.
И рукой руку накрыл.
А Ежи вытащил из-за спины шкатулку. Как шкатулку, была та размером с небольшой сундук.
— Евдоким Афанасьевич велел отдать… это часть, остальное там лежит. Я все собирался показать, но забывал… извини.
Он откинул крышку, и шкатулка полыхнула сиянием драгоценных камней.
— Пусть лежит.
И вновь же, странное дело, там, дома, Стасе случалось разглядывать витрины ювелирных магазинов, не столько любуясь, сколько представляя, что однажды она возьмет и купит себе колечко.
С камнем.
Или подвеску. Или еще что-нибудь столь же ненужное, хоть и красивое.
А теперь вот она смотрела на драгоценности и… и не чувствовала ничего, кроме тоски: не надеть их нельзя, ибо и вправду хороши. А вот не хочется.
— Это фамильные, Волковых, — пояснил Ежи, осторожно вытащив хрупкий, будто изо льда и солнечного света сплетенный, венец. — Тебе к лицу будет…
И к лицу. И к наряду.
Что венец. Что браслеты. Что ожерелье трехметровое, которое на Стасю укладывали аккуратными низками, и она чувствовала себя безумной елкой от этакой непомерной красоты.
— Чем богаче, тем лучше, — поспешил заверить Радожский, который и на драгоценности смотрел с прежним равнодушием. |