И эти двое говорят, говорят, но никак не наговорятся…

И царевич не спешит отпустить свою… сестру? Выходит, что так…

— Возвращайся, — сказал он ей тихо. — Когда боги сплетут новое тело, я… сделаю все, чтобы эта твоя жизнь была другой.

А она кивнула.

И отступила.

Стала туманом золотым, который потянулся по тропе. А та, что смотрела на мир глазами Лилечки, кивнула, довольная несказанно: и это-то разрешилось.

А вот царевич заплутал.

Но помогать нельзя.

И Лилечка не стала. Сами справятся, коль судьба. И справились, да… а ей на берег надобно, туда, где наливается силой грядущая буря.

Ведьмы вот тоже увязались.

Все.

Выходит, что не совсем уж оглохли.

…и не только они. Но так даже лучше.

Радожский удивился, что жив. Он помнил, как выпустил родовую силу, позволив огню выплеснуться, потечь навстречу вражьему войску. И как держал его.

Горел.

Едва не сгорел… и чудом не сгорел. А тут вот…

— Живой, — сказал Соболев. — Ишь ты, зараза этакая…

А произнесено было с немалым восхищением, которое было, признаться, приятно до крайности. Правда, потом уж Радожский открыл глаза и понял, что лежит. На земле от… травка слева, пыльная, затоптанная. И справа не лучше.

Ветер.

Темень.

— Что… хазары?

— Ведьмак их… — Пересвет Родимович присел рядышком, травинку выдернул и в зубы сунул. — Наши-то пытались… тужились, да только как, когда ни стрелы их, ни копья не берут, зачарованных-то… мы бьем, а они идут… раз за разом. Свеи вон в клочья одного разодрали, а он все одно. Жуть.

Радожский согласился, что жуть.

— Правда, ты-то многих попалил. Магики опять же… кого совсем уж, кого так… но мало. Без ведьмака не справились бы.

— А он?

— Живой. Что ему сделается…

— Государь?

— Тоже живой… хотя многих посекли. Стрелами. И копьями… но когда б в Китеж прорвались бы, тогда б совсем худо стало бы.

— Хорошо, — Радожский сел и задал вопрос, что мучил его с момента, как он вновь в себя пришел. — А…

— Живая… злая, конечне… но живая… вона… по берегу мечется… ведьму свою увидала. Что делать будешь, княже?

— Если б я знал, — честно ответил Радожский.

На горизонте закипала гроза.

Там.

Далеко.

Пока еще далеко… черной нитью да на черном бархате, силой высвобожденной, которой бы уйти, развеяться, да слишком уж много её в одном месте собралось.

— Буря будет, — сказал Радожский, потому как лучше уж о буре, чем о проклятье, которое никуда-то не подевалось. Вон, вцепилось в него голодным псом, гложет, грызет… жаль, что совсем не сгрызло.

Умер бы он героическим образом, всем бы полегчало.

Не сразу, но…

А и вправду, что дальше?

Жениться? И на ком? На ведьме Анастасии, испортивши жизнь и себе, и ей, и… на Горыне? Ославивши её перед всем миром, ибо клятву его боги не примут. Не жениться, но уехать трусливо, от решения отказавшись да и помереть где-нибудь в глуши, пусть не героическим способом, но… он бы и сделал так, да что-то подсказывало: не позволят.

Найдут.

И вернут.

…буря набирала силу. Она двигалась медленно, подминая под себя и небо, и звезды, и столь же медленно шелестели воды Ильмень-озера, которое тоже никуда-то не подевалось, но стояло этакою стеной, готовой рухнуть в любое мгновение.