– Сегодня… ваш муж просил прощения, что не извинился, как подобает. Таким я его видел впервые. Тронул меня прямо до слез.

Кадзу кольнуло нехорошее предчувствие.

– И за что же Ногути просил прощения?

– Знаете, сказал буквально так: «Тебе здорово досталось во всей этой истории с поражением на выборах, а тут еще и Кадзу мне изменила. Я делаю ошибку, наблюдая за всем со стороны. Ладно, забудь об этом разговоре».

– О каком разговоре?

– А, вы тоже не в курсе? О продаже «Сэцугоан» по частям.

– А о какой моей измене идет речь?

– Ваш муж знает про подписной лист.

– Вот как.

Кадзу всматривалась в темень за лобовым стеклом. На дорогу падал слабый свет фонаря у ворот дома. На небе оставалась бледная желтоватая полоса, заросли сакуры на дамбе уже превратились в черные тени.

– И вам от меня одни неприятности, – бросила Кадзу.

– Что за ерунду вы говорите. Я так не думаю. Хотел бы и дальше по-прежнему общаться с вами.

– Рада слышать. Все это от моего своеволия.

– Я это понимал с самого начала.

Кадзу пришло на ум, что в ответ на длившуюся целый год дружбу Ямадзаки следовало бы открыть ему свой план с подписным листом. Но это была тайна, принадлежавшая совсем другому миру, отличному от того, в каком жил он. Да, Кадзу не стоило ее раскрывать.

– Я пойду.

Кадзу собралась с духом, чтобы встать, и в темноте коснулась рукой лежащей на сиденье руки Ямадзаки. Холодной, неподвижной, неловко сжавшейся руки.

Кадзу было совестно оставлять Ямадзаки в одиночестве, хотелось как-то приободрить его. Она знала, что действия могут сказать больше, чем слова, и сделала то, чего никогда не делала за все время их знакомства: накрыла его руку своей и сжала.

В глазах Ямадзаки, с удивлением взглянувшего на нее, отразился далекий свет уличного фонаря.

Однако Ямадзаки правильно расценил этот внезапный порыв. Не было ничего неожиданного в том, что их общение с Кадзу с того дня, как он год назад впервые встретил ее в доме Ногути, приняло сегодня такой оборот. Если это была не дружба, то уж точно не любовь. Просто отношения между двумя необычными людьми, потакающими своим желаниям. И поскольку Ямадзаки сохранял объективность и проявлял безграничное терпение, нельзя сказать, что своим желаниям потакала одна Кадзу. И этим внезапным неуместным рукопожатием она разрушила сложившийся порядок, как художник, который последним взмахом кисти уничтожает созданную им картину. Но Ямадзаки легко простил такое проявление чувств, ничего не значащее для любовника и непристойное для друга.

В мягкой, словно пух, теплой руке Кадзу заключалась необычайная сила. Эта затаенная невиданная теплота охватывала все вокруг, и в ней крылась огромная разрушительная мощь. Она делала тело Кадзу настоящим, и эта плоть хранила невероятные запасы силы, тепла и темноты.

Наконец Кадзу убрала руку:

– Что ж, до свидания. Понимаю, что после всех этих мук вы сейчас не в лучшем настроении. И я, и Ногути в похожем состоянии, как-то барахтаемся. Что станем делать дальше…

– Я прохожу мимо телеграфных столбов и вспоминаю листовки, которые мы на них клеили.

– Да-да. К сожалению, телеграфные столбы есть повсюду, даже в этой глуши.

На этот раз Ямадзаки легонько похлопал Кадзу по руке:

– С этим ничего не поделаешь. Как-то придем в себя. Любой после банкета какое-то время живет в таком состоянии.

Кадзу вспомнила большой зал «Сэцугоан» после банкета – мертвое, безжизненное отражение, которое бросают золотые ширмы.

Удалились задние красные огни машины, увозящей Ямадзаки, и Кадзу одна пошла по совсем уже темной дороге к дому.