— Так — далеко.

— Нет?

— Далеко.

— Один раз… один лишь раз.

— Одного раза недостаточно.

— Достаточно.

— Нет, всегда будет достаточно…

Это была их игра, веселая и смешная, в которой чувствительность каждого нерва была на пределе. Игра в кошки-мышки. Дюйм здесь — дюйм там. Немного дать и немного взять. Спрятать здесь и найти там. До ужаса смелая игра, не позволяющая вернуться в ту же самую исходную точку. Игра на грани сумасшествия, когда его любовь к Лауре Гандерсон становилась все сильнее и сильнее.

Игра перешла в ритуал. Они приехали к ущелью, в парк, на любимое место — на край земли, свисающий над пропастью. Огни Монумента мерцали перед ними словно залитый неоном базар. Оби не замечал их. Он забыл о Монументе, о «Тринити», о «Виджилсе». Он погрузился в волшебное присутствие Лауры у себя в машине и в жизни.

Он ее целовал, и она стонала мягко, глухо, хрипло. Легкая дрожь тела выдавала ее собственное желание. Нет, не желание. Он не хотел о ней так думать. Она для него была более чем телом, более чем девочкой для ласки или заботы. Эти игры были больше, чем игры: это был ритуал, выражающий их любовь, их желание друг друга, сладость, боль страсти. Но далеко этому зайти Лаура не позволяла. Она вдруг начинала охладевать, брать себя в руки, и он всегда уступал. Уступал, потому что он не мог предположить, где на этот раз она остановит эту их игру и уйдет в себя — из-за «Тринити», из-за чего-нибудь еще?

В первый раз они встретились вечером на танцах и внезапно приглянулись друг другу. Они плавно двигались под медленную музыку, но когда она вдруг узнала, что он учится в «Тринити», то напряглась и будто устранилась.

— Что случилось? — спросил он.

— Отвратительное место, — сморщив нос, ответила она.

— Все школы отвратительны, — возразил он, снова пытаясь подтянуть ее к себе ближе.

— Я всегда слышала о «Тринити» только самое худшее, — сказала она не в ритм музыке и сопротивляясь танцу.

— Слухи. Не суди обо мне по месту, где я учусь, — он почувствовал, как эта девушка, находясь в его руках, вдруг стала для него важнее, чем школа, хотя он понимал, что предает «Тринити». — Суди лишь по мне.

— Ты кто? — спросила она, глядя прямо ему в глаза.

— Я — хороший мальчик, — ответил Оби.

И она улыбнулась.

Но «Тринити» всегда стояла между ними. И еще больше, чем «Тринити», сам «Виджилс». Главное, что когда они просто говорили об этой школе, то в их разговоре все чаще и чаще начинали возникать паузы. В конце концов, Оби все время был вынужден вести себя осторожно, боясь потерять ее и натворить что-либо, что оттолкнет ее от него прочь, и дистанция между ними снова возрастала, как и тогда — в тот их первый вечер на танцплощадке.

А сейчас она была рядом, в машине. Закрываясь от него в этой веселой игре, реагируя, волнуясь, теряя дыхание, она становилась все дальше.

— Оби, пожалуйста…

— Еще минуту, — прошептал он.

— Для твоего же блага, — сказала она, но он мог слышать в ее голосе хрипотцу, всегда выдающую ее желание.

— Мне нужно досчитать до шестидесяти.

Он проговаривал слова так, словно упаковывал в них нежность и деликатность.