— Не привлекают! — отрезал Крашенинников. — Ни на одно мгновение! Зачем мне, Танюша, чужая земля? Я хочу каждый день видеть тебя и говорить с тобой, а ты ведь не будешь приходить ко мне в Риме!

— Глупый, ну куда же я денусь? — усмехнулась Таня. — В Риме, конечно, не буду, а вот как только ты вернешься сюда…

— Нет! — закричал Виктор, не дав ей закончить фразу. — Я боюсь, Танька, что ты вдруг исчезнешь, снова пропадешь, что я тебя больше никогда не увижу и не могу, не хочу остаться без тебя даже на какое-то время! Хрен с ней, с Италией! Что я там не видал?

— Я думаю, что ничего, — резонно заметила Таня.

— Ну и плевать! Каждому свое! Перебьюсь как-нибудь! И вообще "давно пора понять настала, что слишком призраки люблю!"

— Снова любимая радиостанция? — осведомилась Таня.

— Она самая! — Виктор подошел к картине у стены. — А знаешь, Танюша, я ведь продал ту девушку в автомате-аквариуме… За бешеные "бабки". Тебе жаль?

Таня пожала плечами.

— Ну, почему? Все продается и все покупается. И тебе ведь нужны деньги, у тебя дети…

Виктор недобро посмотрел на нее.

— Мне ничего не нужно, заметь! Монеты нужны Анне, а я кормлюсь тут с помощью сердобольных потаскушек — они всегда очень добры, Танюша! — да варю себе белобрысые сосиски! Жить с Анной — сомнительное наслаждение, осточертело собачиться, но винить мне, кроме себя, некого, так что вопрос исчерпан. Не больно удачная, а все-таки жена. Она постоянно стандартно обвиняет меня в том, что я испортил ей жизнь, что она только сидит, как пуговица, дома с детьми, ни в кино, ни в театр, и голова немытая! Я посоветовал ей голову вымыть — так что было!

Таня засмеялась.

— Но иногда, Танюша, она выдает прямо языковые перлы, такие лексические находки, которых я от нее никогда не ждал! Полный атас! Когда до нее впервые дошло, что я трахаюсь с кем попало направо и налево, она выдала феноменальную, способную потрясти любое воображение фразу! Анна орала, что я обольстительный урод: челюсть, как ковш экскаватора, глаза жидкие, из яичницы! Правда что ль? — И Виктор машинально провел рукой по своему подбородку. — За бородой не слишком заметно ковша! А глаза? Ну, ей виднее! Собака лает — караван идет… Давно бы сделал ноги, да куда и зачем? Недавно читал прекрасного поэта и, видать, очень умного человека, нашел у него верлибр про меня и Анну. Представляешь, всего три слова, но какие: "Осознал. Содрогнулся. Привык". И ничего больше!

— А зачем ты, Виктор, написал за нее несколько работ, с которыми она вступила в Союз художников? И даже не содрогнулся? Слишком привык? — холодно спросила Таня.

Крашенинников покраснел и опустил голову, побалтывая в стакане водку.

— Убудет меня, что ли? — пробормотал он. — А ты тоже, оказывается, умеешь быть жестокой, Танечка! Ну, все правильно! Все та же страшная сила инерции, как тогда с Оксаной… Она затягивает меня, Таня, тащит за собой, волочит, словно щепку в водовороте… И я давно не сопротивляюсь. Не все ли равно? Пусть останется Анна на шее. Знаешь, — он оживился, — я расскажу тебе кое-что очень интересное, о чем мало кому известно! Но это святая правда, поверь! Один художник, так, не больно даровитый, но весьма шаловливый — он давно уже в Штатах, о нем Довлатов в книге упоминал — вступил в Союз художников с рисунками Гитлера!

— Как это? — растерялась Таня.

— А очень просто! Где-то нашел копии — он пронырлив, как ящерица! — и представил, переписав, как свои работы.