Несмотря на цензурные ограничения, самые популярные периодические издания были на стороне Общества, а не Власти. «Большинство больших газет и журналов было заведомо оппозиционным», — сетует С. Ольденбург. Еще важнее, что мнение оппозиционной периодики воспринималось публикой охотней. Невозможность прямого политического высказывания лишь усиливала воздействие критического печатного слова — мало кому интересно платить за подписку на издание, излагающее казенную точку зрения.

Гипертрофированное общественное значение в России приобрела художественная литература — по той же самой причине: поскольку публицистическое высказывание было затруднено, о насущных проблемах страны и общества стали рассуждать писатели. Времена, когда среди них имелись и выдающиеся сторонники «правых» идей — Достоевский или Лесков, — ушли в прошлое. В полицейском государстве, установившемся при Александре III, приличному писателю стало невозможно поддерживать Власть. Властителями дум становились только авторы, обличавшие российскую действительность.

Образованное сословие империи чувствовало себя — да и являлось — частью европейской цивилизации. Оно реагировало на реакционный курс правительства еще острее, потому что на Западе в ту эпоху происходил противоположный процесс. В передовых странах повсеместно расширялось избирательное право, в парламентах кипели политические дискуссии, очень велика была роль свободной прессы. Россия была единственной европейской страной, не имевшей конституции (если не считать крошечную Черногорию).

Затяжную войну за умы и сердца Власть определенно проигрывала.

К девяностым годам сложился прочный стереотип: быть передовым, современным и вообще достойным человеком — значит осуждать самодержавие. В Обществе возникла своего рода обратная цензура, неофициальная, но в определенном смысле еще более суровая, чем государственная. Публичный деятель, выступивший в поддержку правительства, мог подвергнуться остракизму, навсегда потерять репутацию.

Знаменитый историк В. Ключевский, придерживавшийся вполне либеральных взглядов и всеми уважаемый, после кончины Александра III выступил с прочувствованной речью (что вообще-то в порядке вещей над свежей могилой): «Он одержал победу в области, где всего труднее достаются эти победы, победил предрассудок народов и этим содействовал их сближению, покорил общественную совесть во имя мира и правды, увеличил количество добра в нравственном обороте человечества, ободрил и приподнял русскую историческую мысль, русское национальное самосознание, и сделал все это так тихо и молчаливо, что только теперь, когда Его уже нет, Европа поняла, чем Он был для нее».

Но интеллигенция и студенчество не простили почтенному профессору панегирика в адрес «сатрапа». Тот, при ком тысячи людей были сосланы, при ком вышел «указ о кухаркиных детях», увеличил количество добра?

Общественный гнев и презрение обрушились на бедного Василия Осиповича. Прошло немало времени, прежде чем это «фо-па» было ему прощено. Но не забыто — так и осталось пятном на репутации.

«Рядовой интеллигент был глубоко убежден, что те, кто не разделяют его воззрений, либо подкупленные, бесчестные личности, либо, в лучшем случае, люди не совсем нормальные», — возмущается С. Ольденбург. На это можно ответить, что государство расправлялось с теми, кто ему не нравился, куда более жестокими средствами. Каждый из оппонентов использовал то оружие, каким располагал.

Как уже говорилось, правительство относилось к либеральным фрондерам не так серьезно, как к революционерам. И совершало большую ошибку.

Да, оппозиционная интеллигенция не стреляла в губернаторов, не строила баррикад. На словах она была смелее, чем в поступках.