— Не хотите немного пройтись? — каждый раз предлагал Кунцер, завершая свой нескончаемый рассказ.

Отец отказывался.

— А в кино? — не сдавался Кунцер.

— Нет.

— На концерт? В Оперу?

— Нет и нет.

— Просто погулять?

— Нет, спасибо.

— Что вы любите? Театр? Я вам достану все что хотите, что угодно, хоть “Комеди Франсез”, только скажите.

Актеры часто ходили ужинать в пивную “Лютеции”. Если отец захочет с ними встретиться или посмотреть спектакль на дому, он все устроит. Да, они будут играть для него одного, в этой гостиной, если он пожелает. А если откажутся, он закроет их жалкий театр, отправит их в гестапо, всех депортирует в Польшу.

Но отец ничего не хотел, он хотел только сына. В начале января он сказал своему единственному гостю:

— Знаете, однажды я уже вышел. Просто так, за какими-то бесполезными покупками. И запер дверь на ключ, хотя дал обещание, — но только из-за воров, они крадут открытки, у меня украли открытку, которую прислал Поль-Эмиль, я ее, наверно, плохо спрятал. Короче, я тогда разминулся с сыном. Никогда себе этого не прощу, я дурной отец.

— Не говорите так! Вы потрясающий отец! — воскликнул Кунцер, которому вдруг захотелось размозжить себе голову из люгера: ведь вором был он.

Назавтра он заказал в швейцарском отделении абвера открытки с видами Женевы.

* * *

Завладев набором открыток, Кунцер стал писать отцу от имени Поля-Эмиля. Он сохранил украденную открытку и, взяв ее за образец, копировал почерк. Сперва писал начерно, усердно, сотни раз, если нужно — его каллиграфия должна быть правдоподобной. Потом запечатывал открытку в конверт без адреса и опускал в железный почтовый ящик на улице Бак.

Дорогой, обожаемый папочка,

Прости, что я до сих пор не вернулся в Париж. У меня много дел, ты наверняка поймешь. Уверен, что Вернер о тебе заботится. Можешь во всем на него положиться. А я думаю о тебе каждый день. Скоро приеду. Очень скоро. Как можно скорее.

Кунцер подписывался “твой сын”, ему не хватало мужества на главный обман — написать имя покойного: Поль-Эмиль. К тому же, насколько он помнил, все виденные им открытки были без подписи. Иногда он даже добавлял постскриптум: “Смерть немцам!” И смеялся про себя.

В феврале Канарис, устав от обвинений Гиммлера и других высших офицеров Службы безопасности рейхсфюрера, утратив последнее доверие Гитлера, покинул пост главы абвера. Кунцер, в твердой уверенности, что служба скоро будет распущена, уделял все меньше сил работе на рейх и все больше — открыткам. Теперь он был одержим идеей в совершенстве подражать почерку Поля-Эмиля. Он проводил за этим занятием целые дни, его настроение зависело от достигнутых успехов. С начала марта он писал по открытке в неделю: подражание было совершенным, его не распознали бы даже графологи абвера. И когда он приходил к отцу, тот, с сияющим видом и счастливый как никогда, показывал ему открытку от обожаемого сына.

Уже март. Атака союзников неумолимо приближалась: в этом году они высадятся на северном побережье Франции, это уже ни для кого не секрет. Оставалось выяснить, где и когда. Все военные службы стояли на ушах. Ему было плевать — с абвером покончено. Ему казалось, что в “Лютеции” все, как и он сам, только делают вид, будто заняты: щелкают каблуками, бегают из столовой к коммутатору и от коммутатора в кабинеты, суетятся ради суеты. Они войну уже проиграли. Но не Гитлер, не Гиммлер — те еще нет.

Иногда к нему в кабинет заглядывал Пес.

— Все в порядке, Вернер?

— Все в порядке, — отвечал фальсификатор, не поднимая головы от стола, склоняясь над огромной лупой.