— Тебя же называют Толстяком…

— Это совсем другое дело — это боевое имя. Ты как Дени и Жос, откуда тебе знать… Тебя не было с нами в Уонборо.

— Ты не заслужил, чтобы тебя звали Толстяком.

— Я же говорю, это боевое имя.

— А какая разница?

— После войны с этим будет покончено. Знаешь, почему мне так нравится война?

— Нет.

— Потому что когда все это кончится, у нас у всех будет второй шанс на жизнь.

Дофф сочувственно посмотрел на тучного друга.

— Береги себя, Толстяк. И давай возвращайся скорей, ты будешь нужен ребенку. Будешь ему немножко отцом…

— Отцом? Нет. Или уж тогда тайным отцом, который бдит в тени. Никак не больше. Ты меня вообще видел? Волосы мои видел и двойные подбородки? Я же буду не отец, а цирковое животное. Мой ненастоящий ребенок станет меня стыдиться. Нельзя быть стыдным отцом, с ребенком так не поступают.

Они помолчали. Толстяк смотрел на Доффа — какой красавец! И тяжело, с сожалением вздохнул. Хорошо быть таким, как он. Куда легче иметь дело с женщинами.

49

Последние два дня он сидел в “Лютеции” на важном собрании представителей испанского, итальянского и швейцарского отделений абвера. Два дня взаперти в Китайской гостиной, два дня убито на их жаркие споры, два дня все в нем бурлило от нетерпения: какого черта он до сих пор не получил заказ? И только в конце последнего заседания швейцарский представитель сказал Кунцеру:

— Вернер, чуть не забыл: ваш пакет у меня.

Кунцер сделал вид, что и не помнит своей просьбы месячной давности. И поспешил за коллегой в его номер.

Это был маленький, но толстый бумажный конверт. В лифте Кунцер нетерпеливо вскрыл его. Там лежал десяток открыток с видами Женевы. Пустых.

* * *

С ноября Кунцер, груженый провизией и шампанским, неутомимо ходил к отцу. И обедал с ним — надо было убедиться, что тот тоже поел. С кухни по-прежнему доносились ароматы. Каждый день в полдень отец готовил сыну обед. Но отказывался к нему притрагиваться. Если сын не приходил, эту еду никто не ел. Мужчины молча поглощали холодные закуски. Кунцер едва прикасался к ним, оставался голодным — лишь бы что-то осталось, и отец поел еще. И незаметно совал деньги в хозяйственную сумку.

На выходных старик больше не выходил из дома.

— Вам надо немного проветриться, — твердил Кунцер.

Но отец отказывался наотрез.

— Не хочу разминуться с Полем-Эмилем. Почему он больше не дает о себе знать?

— Даст, как только сможет. Война, знаете ли, нелегкая штука.

— Знаю… — вздыхал тот. — Он хороший солдат?

— Он лучше всех.

Когда они говорили о Пэле, на лице отца появлялись краски.

— Вы воевали вместе с ним? — спрашивал отец под конец обеда, так, будто календарь застыл и каждый раз без конца повторялся один и тот же день.

— Да.

— Расскажите, — молил отец.

И Кунцер рассказывал. Рассказывал бог весть что. Только бы отцу не было так одиноко. Рассказывал о фантастических подвигах во Франции, в Польше, везде, где стояли солдаты рейха. Поль-Эмиль громил танковые колонны и спасал товарищей; он не спал ночей — то пускал в небо зенитные снаряды, то работал волонтером в больницах для тяжелораненых.