Он покраснел. А она улыбнулась.

— Лучше б я был самый красивый из мужчин.

Она с невыразимой нежностью поцеловала его в щеку. Крепко, чтобы тучный гигант почувствовал, как она его любит. Толстяк сидел на диете. Бог знает, что он пережил за последние месяцы, — тревогу, трудности, холод, усталость, страх. Страх. И сидел на диете. На диете!

Рассвет застал их в гостиной: они лежали вповалку, сонные, одурелые. Заговорили даже о своих заданиях, но чуть-чуть, рассказывали только смешное. Эме сумел заболтать едва не задержавшего его полицейского; Лора с Толстяком по невероятной случайности встретились на вилле УСО, готовясь отплыть в Великобританию; Станислас в темноте чуть не съел кусок пластита — Толстяк возразил, что пластит вовсе не так плох, как кажется; Кей натолкнулся в своей гостинице на другого агента, с которым долго и безуспешно пытался связаться. Они не говорили ни о чем другом, словно защищаясь от неотступных воспоминаний о том, что пережили во Франции. Операции шли трудно, среди агентов были потери. Станислас, работавший теперь в Генеральном штабе Секции F, знал это лучше, чем кто-либо. На днях двух агентов при высадке во Франции приняло не Сопротивление, а гестапо. В этом году было мало диверсий, мало успехов. Война не предвещала ничего хорошего, и Станислас, более осведомленный, чем остальные, тревожился. Тревожился за будущее Европы, тревожился за товарищей, которые, он знал, скоро снова отправятся во Францию. Он знал, что случилось во Франции с некоторыми членами группы. И только ему было известно, что случилось с Толстяком.

22

Фарон всю неделю безвылазно просидел на конспиративной квартире. Теперь, по его расчетам, всякая опасность миновала, но продолжать задание он не мог. По крайней мере прямо сейчас слишком рискованно. Надо вернуться в Лондон, отчитаться, запросить новые инструкции. Перед самым Рождеством за ним следили. Возможно, абвер. Случилось все после того, как он попытался присмотреться к гостинице “Лютеция”, где разместился штаб немецкой военной разведки во Франции. А ведь он так старался сойти за простого прохожего, всего лишь остановился перед каким-то магазинчиком на бульваре Распай, пару раз тайком взглянул на нее, а потом как ни в чем не бывало пошел своей дорогой. Но спустя полчаса, возле Оперы, обнаружил, что за ним кто-то идет. Мало-помалу им завладевала паника: как он раньше не заметил, он же знал, как важна любая мелочь. А теперь рассеянность его погубит. Чтобы успокоиться, он несколько раз глубоко вздохнул. Главное, не показывать, что он нервничает, не бежать, просто следовать методике. Он перешел на другую сторону, свернул на какую-то улицу, незаметно ускорил шаг — и в отражении витрины убедился, что мужчина по-прежнему идет за ним. Мысли у него путались все больше, протоколы Бьюли внезапно показались расплывчатыми: что делать, если его арестуют? Надо ли проявлять инициативу — зайти в подъезд пустого здания и убить преследователя коротким ножом коммандос, что всегда таился у него в рукаве? В пуговице пиджака у него была таблетка L. Он впервые вспомнил о ней. Если его схватят, он покончит с собой.

Наконец он совладал с жуткой тревогой, сердце колотилось, голову ломило. Взяв себя в руки, он быстрым шагом направился к бульвару Осман, оторвался от силуэта за спиной и смешался с толпой в большом магазине; вышел оттуда через служебный выход, запрыгнул в автобус и уехал на другой конец города. Но и тут не успокоился, в приступе паранойи проник в первое попавшееся здание и всю ночь прятался на чердаке, как бродяга, не смыкая глаз, держа нож наготове. Больше он никогда не выйдет из дома без браунинга. На свою конспиративную квартиру он вернулся ранним утром, как только кончился комендантский час, оголодавший, измотанный, и не выходил оттуда всю неделю.

Теперь он разбирал бумаги, накопившиеся за месяцы в Париже. Самое важное спрятал в тайник в чемодане, остальное сфотографировал и сжег в железной корзине для мусора.