В то воскресенье, после обеда, Франс Дойл отправилась в свой шкаф, туда, где несколько месяцев назад регулярно оплакивала судьбу дочери. Встала на колени, сложила руки и, закрыв глаза, истово возблагодарила Господа за то, что послал дочери Пэла, такого блестящего, мужественного мальчика. Пусть пощадит их обоих война, храбрецов. Пусть Всемогущий хранит их обоих, совсем детей. Пусть эта война станет для них лишь встречей, отправной точкой, пусть Господь заберет ее жизнь в обмен на их вечное счастье. Да, если все кончится хорошо, она пойдет помогать нуждающимся, она будет восстанавливать крыши церквей, жертвовать на орга́ны, ставить сотни свечей. Она исполнит любые, самые невообразимые обеты, лишь бы Небо было к ним милосердно.

Но одного Франс Дойл не заметила: ни Пэл, ни Лора не сознавали, насколько любят друг друга. Во время свиданий они, ненасытные влюбленные, могли болтать часами — неистощимо, страстно, словно встречались каждый раз после долгих лет разлуки. Пэл всегда казался Лоре блестящим, невероятно интересным, но он этого не видел и, страшась ей в конце концов надоесть, изобретал все новые уловки, чтобы ее поразить: рылся в книгах и газетах, старался сделать беседы как можно интереснее, и нередко, решив, что знает слишком мало, ругал себя до следующего утра. Если они шли ужинать в ресторан, Лора готовилась к этому часами, являлась ослепительная, в красивом вечернем платье и лодочках в тон — всякий раз покоряла его, но ничего не видела. Считала, что чересчур расфуфырилась, в душе обзывала себя идиоткой за то, что полдня возилась в ванной в Челси, наряжалась, мазалась, причесывалась, красилась, примеряла то одно то другое снова и снова, вытряхивала на пол весь свой гардероб, чертыхаясь, — ничего ей не идет, второй такой уродины на всем свете не сыскать. Увязнув в притворстве, Лора и Пэл не говорили друг другу о любви. Он не решался после Бьюли, обжегшись на первой попытке; она не решалась, до сих пор стыдясь, что ничего не ответила год назад. И даже в самом сердце ночи, сплетаясь в комнате Пэла, они не видели того, что все вокруг них поняли давным-давно.

* * *

Подошла к концу следующая неделя, настал последний день января — день рождения отца. Пэл не стал бриться: то был день печали. На рассвете он достал из шкафа твидовый пиджак, купленный по этому случаю, надел и пошел бродить по городу. Сводил пиджак в свои любимые места, воображая, что проводит день с отцом, который приехал в Лондон его навестить.

— Великолепно, — сказал отец. — Завидная у тебя жизнь.

— Стараюсь, — скромно ответил сын.

— Ты не стараешься, ты преуспеваешь! Посмотри на себя! Ты лейтенант британской армии! Квартира, зарплата, герой войны… Уезжал совсем мальчишкой, а теперь ты выдающийся человек. Помнишь, как я перед отъездом складывал тебе сумку?

— Всегда буду помнить.

— Вещи тебе хорошие положил. И колбасу.

— И книги… Ты положил книги.

Отец улыбнулся:

— Они тебе понравились? Это чтобы ты держался молодцом.

— Я держался благодаря тебе. Я каждый день думаю о тебе, папа.

— Я тоже, сынок. Каждый день думаю о тебе.

— Папа, прости, что я уехал…

— Не огорчайся. Ты уехал, потому что так было нужно. Кто знает, что бы со мной стало, если бы ты не пошел на войну?

— Кто знает, что бы с нами стало, если бы я остался с тобой.

— Ты не сделался бы свободным человеком. Не стал бы собой. Эта свобода заложена в тебе, сынок. Свобода — это твоя судьба. Я горжусь тобой.

— Значит, иногда моя судьба мне не нравится. Судьба не должна разлучать людей, которые любят друг друга.

— Людей разлучает не судьба.