— Тогда зачем мы это сделали? — взвился старый летчик.

— Что сделали?

— Привязались! Нельзя так привязываться друг к другу! И не надо было встречаться после Бьюли… Это все я виноват… Вот черт! Мне было так одиноко в Лондоне, я так спешил встретиться с вами, мне так вас не хватало. Зачем я нас всех собрал? Какой же я эгоист! Будь я проклят!

— Нам тебя тоже не хватало, Стан. Мы друзья, а по друзьям скучают. К тому же мы больше, чем друзья. Знакомы от силы полтора года, а знаем друг друга как никто. Мы пережили вместе такое, чего, наверно, не переживем никогда и ни с кем.

— Мы хуже, чем друзья, мы родня! — удрученно простонал Станислас.

— В этом нет ничего плохого, Стан.

— Вы должны были жить в увольнении на транзитной квартире, пить и трахать шлюх. А не жить настоящей жизнью, не делать вид, будто войны нет, не вести себя, как люди! Ты разве не понял? Мы не люди!

Мужчины долго смотрели друг на друга. Пошел противный мелкий дождь. Станислас уселся на землю, прямо на мощеную дорожку, что вела к дому от тротуара. Пэл сел рядом.

— Вы вернетесь не все, — сказал Станислас. — Вы вернетесь не все, а я буду сидеть здесь, просиживать свою грязную увечную задницу. Вы вернетесь не все. Это чудо, что мы все собрались в декабре… Наши все время гибнут!

— Дени, да?

— Может быть. Не знаю. От него никаких вестей. Вы вернетесь не все, Пэл, ты понимаешь? Понимаешь? Эти лица, что мы сегодня вечером видели — Кей, Клод, Лора, ты… Вы вернетесь не все! А мне-то что делать? Ничего вам не говорить? Запереть вас в подвале? Умолять вас бежать, ехать в Америку и никогда сюда не возвращаться?

— Ты за нас не отвечаешь.

— А кто тогда за вас отвечает? Вы же почти все мальчишки. Я вам всем мог бы быть отцом. Что с вами будет? Умрете? Смерть — это не будущее! Смотрел я на вас в Уонборо, в первый день: дети, сущие дети! Я был в ужасе. Дети! Дети! А вы росли у меня на глазах, становились потрясающими людьми. Гордыми, мужественными, достойными. Но какой ценой? Ценой военной школы. Вы были детьми, вы стали людьми, взрослыми, но стали потому, что научились убивать.

И Станислас крепко обнял Пэла, сжимая кулаки в ярости и смятении. А юноша в утешение провел рукой по его седым волосам.

— Если бы у меня был сын, — прошептал Станислас, — если бы у меня был сын, я бы хотел, чтобы это был ты.

Он рыдал. Он знал только одно: сам он будет жить, ведь он больше не может пойти на войну. Он будет жить еще долгие годы, десятки лет, жить в стыде уцелевших, увидит страшную поступь мира. Пускай он не знал, что случится с человечеством, но он мог быть спокоен, ведь он встретил их — Кея, Фарона, Толстяка, Клода, Лору, Пэла. Он жил с ними рядом, с ними, быть может, последними из людей, и не забудет их никогда. Да пребудут они благословенны, да пребудет благословенна память тех, кто уже не вернется. Это их последние дни. Дни скорби. Дома он завесит зеркала, сядет на пол, разорвет на себе одежды и перестанет есть. Перестанет существовать. Обратится в ничто.

— Выкручивались же как-то до сих пор, — прошептал Пэл. — Не отчаиваться, только не отчаиваться.

— Ничего ты не знаешь.

— Про что ничего не знаю?

— Толстяк.

— Что Толстяк?

— Толстяка на втором задании схватило гестапо.

— Что?

Сердце Сына больно заколотилось.

— Его пытали.

От одной мысли о Толстяке Пэл застонал.

— Я не знал.

— И никто не знает.