— Веди меня к себе, — заорал он на своем топорном английском, теряя голову.

Она отказалась. Ей было страшно.

— Отведи меня, я ничего тебе не сделаю.

Он встал на колени и с мольбой протянул ей купюры:

— Отведи меня, спаси меня.

Денег было много. Она согласилась. Входя за ней в мрачное здание, перед которым она стояла, он говорил сам с собой по-французски:

— Ты прощаешь мне? Ты прощаешь мне? Если ты не простишь, кто меня простит? Если ты не простишь, Господь меня не простит. А это надо, надо, чтобы я мог умереть достойно!

Девушка ничего не понимала. Они вошли в комнату на третьем этаже. Маленькую грязную нору.

Фарон еще раз попросил у нее прощения за пощечину. Да, если она найдет в себе силы его простить, он сможет ехать во Францию с миром. Ему нужен был мир, по крайней мере, пока он не взорвет “Лютецию”. Потом Вседержитель может делать с ним все что угодно во искупление его злополучной жизни. Пусть Господь сделает его евреем — это высшая кара. Да, когда его схватит гестапо, он поклянется, что он иудей.

Они стояли друг напротив друга. Она в страхе, а он бормоча, как безумный.

— Потанцуем! — вдруг воскликнул он.

Он заметил патефон. На девице было грубое черное платье из скверной ткани, душившее ее нескладное тело. Но ему она казалась красавицей. Он поставил иголку на дорожку, комната наполнилась музыкой. Она не двигалась. Он подошел к ней, бережно обнял, и они стали танцевать — медленно, держась за руки, закрыв глаза. Они танцевали. Танцевали. Он крепко обнял ее. И чем крепче прижимал к себе, тем сильнее молил Бога простить ему грехи.

В те минуты, когда Фарон танцевал в последний раз, Пэл в Блумсбери, стоя с обнаженным торсом перед зеркалом в ванной, вонзал кончик перочинного ножа в свой шрам, обновляя его. Поморщился от боли. И прекратил, только когда заблестела капля крови. Пурпурной, почти черной крови. Он дал струйке стечь, омочил в ней пальцы и благословил свою кровь, ибо это была кровь отца. Отец, которого он два долгих года считал таким далеким, всегда был рядом — он все это время тек в его жилах. И, заново поставив на себе клеймо негодного сына, он проклял войну. УСО, его задание — все это неважно. Отныне единственной, неотвязной его мыслью будет увезти отца подальше от Парижа и укрыть в надежном месте.

36

Две недели впустую. Кунцер, пожевывая погасший окурок, чертыхался. Он стоял на улице и незаметно наблюдал за входом в здание на улице Бак. Две недели он следил за этим человеком, и все напрасно. Две недели неустанной слежки, и всякий раз одно и то же кино: в полдень мужчина уходил с работы, ехал на метро домой, проверял почтовый ящик и сразу уезжал обратно. Какого черта он ждал? Писем от той девицы? Он не мог знать, что она арестована. Почтовый ящик был пуст, а мужчина вел жизнь скучнее некуда — ничего не происходило, вообще ничего. Никогда и ничего. Кунцер яростно пнул ногой воздух. Никакого следа, он только терял время на ожидание, на слежку. Он даже по ночам наблюдал за почтовым ящиком. Если этот человек — важный агент УСО, как утверждает девица, хоть что-то подозрительное он должен был обнаружить? Но ничего не обнаруживалось. Может, и его задержать, подвергнуть пытке? Нет, бесполезно. Да и пытать он не любил. Боже, до чего он это не любил! Хватит с него девицы, к тому же не так уж много она выболтала. Храбрая. Ох, он до сих пор из-за этого плохо спит! Она заговорила только под градом ударов. Ему казалось, что он избивает Катю, — девушка была так на нее похожа! Рассказала только о письмах; ее роль явно сводилась к доставке сообщений от какого-то британского агента, причем только в этот почтовый ящик. Больше ничего полезного он не выяснил. Не узнал ничего нового о возможном присутствии агентов в Париже. Она назвала несколько имен, но выдуманных, это понятно.