Изменить размер шрифта - +
  И мы
плачем, слушая музыку, умиляемся, глядя на тщеты, плачем о самих себе, свято
задуманных природой  и утраченных нами же,  горюем о  существе, самого  себя
заморочившем, обобравшем,  изголодавшемся  и  норовящем  на  четвереньках, с
лаем, рычанием, мыком  вернуться в каменные пещеры,  чтобы через  миллионы и
миллионы лет  возвратиться оттуда  на свет,  обрести разум и снова умилиться
цветку, плакать от той музыки, которую слушал кто-то до нас...
     В лесу, в первой Россохе, где росли раньше нам, детям, доступные, самые
близкие ягоды брусники  и  черники,  черничник  исчез вовсе, бруснику  ровно
кто-то  обкусил, и  она  каждое лето  пытается ожить,  выбрасывая  на глиста
похожий  бледный  побег  со  щепоточкой  вялых тычек,  похожих на чахоточные
палочки.
     Но не кончился совсем  пока мир-то  этот, не кончился. Для меня он и по
сию пору  делится  на два мира  --  на  маленький и  на большой,  устрашающе
манящий в запределы, кои видел я недавно и содрогнулся...
     Подлетая к Нью-Йорку, самолет лег на  крыло, и вместо неба стеной стала
кипящая, распластанная  магма,  которую наискось,  вдоль, поперек  прошивали
ручейки  огней,   беспрерывно  текущие  куда-то  в  бесконечность.   Жуткая,
цепенящая  красота огромного  вечернего  города.  Будто  фантастический  сон
наяву.
     Но  мне родней  и ближе  тот малый, привычный мир.  Я даже речки  люблю
малые, особенно нашу фокинскую.  По  ней  можно бродить, брать воду  на чай,
умываться, плескаться, ловить пищуженца под  камнем, зреть, как  сбиваются в
стайку  пестрые  харюзки  -- настороженно  пошевеливая  нарядными лепестками
хвостов  и плавников, вдруг рыбки россыпью  бросаются  вверх  по  течению  и
где-то  исчезают. Если  совсем  мелко  в перекате,  брызги изовьют, серебром
кусты  наклоненные  осыплют,  брюхатого  жука в воду  сшибут,  и  он, шевеля
лапами, плывет,  кружится,  короткий всплеск, и его  не стало -- леночек или
харюз покрупней поживился. Куличок бегает по камешкам, засунув длинный  клюв
в  глинистую морщинку,  подернутую голубыми мошками  незабудок,  достал  еду
птенцам; шустрая трясогузка  из коряжек и  корней выклевывает тлю и личинок,
приветливо  всем  кивая  хвостом. Булькнула ягода  смородины в воду,  пикнул
бурундучок, мышка травой прошуршала, и  чутко дрогнул крылом заложивший круг
над речкой зоркий ястреб.
     Этот мир  можно потрогать  ладошкой, к нему  хочется  прильнуть, быть в
нем, он казался в детстве бесконечным.
     И  как  прежде,  на той еще не вспоротой  бульдозером  речке,  возле не
раздавленных гусеницами ключей трудятся двое -- он и она. Мальчик и девочка.
"Мальчики играют в легкой мгле, сотни тысяч лет они  играют: умирали царства
на  земле, детство никогда  не умирает". Он складывает дом, она месит глину,
носит в ладошках воду,  и, когда вода проливается меж пальцев, он  ворчит на
нее, и она снова и снова спешит к  речке, терпеливо доставляя воду на замес.
Быстрый переход