Только не плачь, Мануэль. Ты всегда любил поплакать, но на сей раз предоставь это мне. Разумеется, это конец, и мы умираем. Но это не значит, что мы не проживем еще долго, не найдем других возлюбленных, не будем гулять, ночью видеть сны и проделывать все, на что обычно способна марионетка. Не знаю, на самом ли деле я это пишу, и тем более не знаю, отправлю тебе это письмо или нет. Но если все-таки да, если я смогу это сделать и ты его прочтешь, то, пожалуйста, пойми его именно так: считай, что я умерла! Не звони и не ищи меня, меня больше нет. Я сейчас смотрю из окна и спрашиваю себя, почему все они не…»

Я перевернул лист, но на обратной стороне ничего не было, конец письма, очевидно, потерялся. Еще раз просмотрел все листы, но недостающего среди них не было. Со вздохом достал блокнот и переписал все письмо. Карандаш несколько раз ломался, я спешил и писал неразборчиво, но минут за десять все-таки его осилил. Убрал все бумаги обратно в папку и положил ее на самое дно ящика. Закрыл шкафы, разложил по своим местам кипы документов, проверил, все ли ящики задвинул. Удовлетворенно кивнул: никто ничего не заметит, я все провернул очень ловко. Солнце как раз заходило, несколько секунд горы казались отвесными громадами, потом отступили и превратились в пологие и далекие. Пора было разыграть козырную карту.

Я постучал, Каминский не ответил.

Я вошел. Он сидел в кресле, диктофон по-прежнему лежал на полу.

— Это опять вы? — спросил он. — А где Марцеллер?

— Доктор только что звонил. Он не приедет. Мы можем поговорить о Терезе Лессинг?

Он молчал.

— Так мы можем поговорить о Терезе Лессинг?

— Вы точно спятили.

— Послушайте, я хотел бы…

— Куда подевался Марцеллер? Он что, хочет, чтобы я сдох?

— Она жива, и я с ней говорил.

— Позвоните ему. О чем он вообще думает!

— Я говорю, она жива.

— Кто?

— Тереза. Она вдова. Живет на севере, у моря. У меня есть ее адрес.

Он не ответил. Медленно поднял руку, потер лоб, снова ее опустил. Открыл и снова закрыл рот, на лбу у него залегли морщины. Я проверил, работает ли диктофон: мы заговорили, и он включился автоматически, записывая каждое слово.

— Доминик сказал вам, что она умерла. Но это неправда.

— Не может быть, — сказал он тихо. Грудь у него вздымалась и опускалась, я испугался, вдруг у него случится инфаркт.

— Я сам узнал об этом десять дней назад. И даже без особых проблем.

Он не ответил. Я внимательно за ним наблюдал: он отвернулся к стене, не открывая глаз. Губы у него дрожали. Он шумно, с присвистом, дышал, надувая щеки.

— Я скоро с ней встречусь. Могу спросить у нее все, что хотите. Вы только должны рассказать мне, что тогда произошло.

— Да как вы смеете! — прошептал он.

— Вы что, не хотите узнать правду?

Казалось, он размышляет. Все, теперь он у меня в руках. Он этого не ожидал, он тоже недооценивал Себастьяна Цёльнера! От возбуждения я не мог усидеть на месте, подошел к окну и заглянул сквозь пластины жалюзи. С каждым мгновением огни в долине становились все ярче и отчетливее. Круглые кусты выделялись в сумерках, словно выгравированные на меди.

— На следующей неделе я поеду к ней, — сказал я, — тогда я смогу у нее спросить…

— Только не на самолете, — прервал меня он.