— Раньше нужно переключать скорости, — сказал Каминский.

Я с трудом удержался, чтобы не огрызнуться, вот начался следующий виток, нельзя было отвлекаться: переключить скорости, сбавить газ, переключить скорости, мотор глухо заворчал, передо мной протянулась прямая дорога.

— Вот видите! — ухмыльнулся он.

Я слышал, как он причмокивает губами, краем глаза я заметил, что его челюсти безостановочно движутся. Он надел черные очки, сложил руки на коленях и запрокинул голову, поверх рубашки и свитера на нем по-прежнему был халат. Я завязал ему шнурки и пристегнул ремнем безопасности, но он тут же снова расстегнул пряжку. Он казался бледным и взволнованным. Я открыл отделение для перчаток и положил туда включенный диктофон.

— Когда вы последний раз встречались с Римингом?

— За день до его отплытия. Мы пошли гулять, он надел одно пальто поверх другого, потому что вечно мерз. Я сказал, что у меня что-то с глазами, на это он ответил: «Тогда тренируйте память!» Он безостановочно потирал руки, у него слезились глаза. Хронический конъюнктивит. Его очень пугало путешествие, он боялся воды. Рихард всего боялся.

И тут начался самый длинный вираж, который мне приходилось видеть: мне почудилось, что мы почти целую минуту вращаемся по кругу.

— А какие отношения связывали его с вашей матерью?

Он молчал. Материализовались деревенские дома: черные тени, освещенные окна, дорожный указатель с названием этого местечка, несколько мгновений над нами проплывали уличные фонари, на главной площади показались блестящие витрины. Еще один указатель, теперь уже с перечеркнутым названием, потом снова темнота.

— Он просто жил у нас. Мама кормила его ужином, он читал газету, а вечером уходил к себе в кабинет и там работал. Они с мамой всегда были на «вы».

Крутые виражи сменились плавными поворотами. Я перестал судорожно сжимать руль и откинулся на спинку сиденья. Постепенно я привык к горной дороге.

— Ему, разумеется, совершенно не хотелось включать мою мазню в книгу. Но он меня побаивался.

— Правда?

Каминский хихикнул.

— Мне тогда исполнилось пятнадцать, и я был законченный безумец. Бедняга Рихард считал, что я на все способен. Благовоспитанностью я уж точно не отличался!

Я раздосадованно молчал. Разумеется, то, что он мне сейчас рассказывает, — настоящая сенсация; но, может быть, он хочет направить меня по ложному следу, это все звучит просто невероятно. А кого мне спросить? Рядом со мной сидит последний человек, который знал Риминга. И все, о чем не упоминалось в мемуарах — два пальто, озябшие руки, страх и слезящиеся глаза, — уйдет вместе с его памятью. И может быть, именно я окажусь последним, кто еще… Да что это со мной?

— С Матиссом было то же самое. Он хотел меня вышвырнуть. Но я не ушел. Мои картины ему не понравились. Но я не ушел! Представляете себе, какое это производит впечатление: вас выгоняют, а вы просто не уходите? Так можно многого добиться.

— Знаю. Когда я писал репортаж о Вернике…

— Что ему оставалось делать? В конце концов он направил меня к коллекционеру.

— К Доминику Сильва.

— Ах, он был такой надменный, погруженный в себя и внушительный, а мне это было безразлично. И тут я, молодой художник, какой-то странный. Полупомешанный от честолюбия и жадности.