— Замечательно! Видите ливрейного лакея?

— Двоих! — подыграл мне шофер, которому все это явно доставляло удовольствие. — Министры всегда здесь останавливаются.

Я заплатил, дал ему еще чаевых, он их заслужил, и провел Каминского в маленький грязноватый гостиничный холл. Гостиница сомнительной репутации для коммивояжеров, гнетущая, тягостная атмосфера. «Что за ковер!» — восхитился я и потребовал два номера. Странно, человек с сальными волосами протянул мне блокнот, в котором полагалось расписываться вновь прибывшим. На первой странице я написал свое имя, на второй нацарапал какие-то каракули. «Спасибо, носильщик не нужен!» — громко сказал я и провел Каминского к лифту; поскрипывая, кабина рывками стала подниматься и привезла нас в скудно освещенный коридор. Номер у него был крошечный, шкаф открыт, там явно давно не проветривали.

— Вон там висит подлинный Шагал!

— Марк написал больше оригиналов, чем с них успели снять копий. Поставьте лекарства у кровати. Какой странный запах, вы уверены, что это хороший отель?

На тумбочке они почти не помещались; к счастью, вчера я переложил их в портфель: бета-блокаторы, кардиоаспирин, лекарства от тромбозов, снотворное.

— Где мой чемодан? — спросил он.

— Ваш чемодан в машине.

Он нахмурился.

— Древочеловек, — пробормотал он. — Любопытно! Вы изучали творчество Босха?

— Немного.

— А теперь уходите! — Он весело захлопал в ладоши. — Уходите!

— Если вам что-нибудь понадобится…

— Ничего мне не понадобится, уходите скорей.

Я со вздохом вышел. В своем номере — у меня он был еще меньше, чем у него, — я разделся, голый рухнул на постель, спрятал голову под подушку и задремал. Когда позвонил Вегенфельд, я без сновидений проспал три часа.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы найти номер Каминского. На двери висела табличка «Прошу не беспокоить», но она была не заперта. Я тихо вошел.

— …им овладело какое-то наваждение, — как раз говорил Каминский, — он стал писать бесконечные автопортреты, одержимый то ли ненавистью к себе, то ли нарциссизмом. По-моему, он был единственным безумцем, который имел право на манию величия.

Девица сидела на постели — очень прямо, нога на ногу, спиной к стене. Ярко накрашенная, рыжеволосая, в прозрачной блузке, мини-юбке, в ажурных чулках. На полу аккуратно стояли ее сапоги. Каминский, одетый, в халате, лежал на спине, скрестив руки на груди, положив голову ей на колени.

— И я у него спросил: «Слушай, а без Минотавра нельзя обойтись?» Мы сидели у него в тщательно убранной мастерской — хаос в ней царил только на фотографиях, такой рекламный трюк, — и он смотрел на меня божественными черными глазами. — Девица зевнула и медленным движением погладила его по голове. — Я сказал: «Ну хорошо, Минотавр, — а ты не преувеличиваешь свои способности»? И этого он мне так и не простил. Вот если бы я посмеялся над его картинами, он бы и бровью не повел. Входите, Цёльнер!

Я закрыл за собой дверь.

— Вы заметили, как от нее пахнет? Недорогие духи, немножко резковатые. Но не все ли равно! Как вас зовут?

Она быстро взглянула на меня.

— Яна!

— Себастьян, радуйтесь тому, что молоды!

Он еще ни разу не называл меня по имени. Я понюхал воздух, но никаких духов не почувствовал.

— Так нельзя, правда, — сказал я, — кто-то видел, как она сюда входила. Мне звонил директор.

— Скажите ему, кто я!

Я озадаченно замолчал.