|
Резиновая утка, солдатик, едва удерживающий в руках почти отломанный штык, плюшевый мишка в шляпе набекрень и маленький полицейский, однажды уличенный в постыдном побеге: короткими перебежками он прокрался к дверной щели. Юлиан знал об их молчаливом братстве, об их тайном и недобром соглашении против него и догадывался, что бороться с этим никак нельзя и что стоит ему заснуть или выйти из комнаты, как они тут же примутся разбирать его по косточкам. Еще он помнил отца, метавшегося туда-сюда в ярости, причины которой он не знал и никогда не узнает. Еще лицо брата Пауля: как тот, полуприкрыв глаза и закинув назад голову, смотрит кукольную передачу по телевизору. Каждый божий день после обеда куклы давали представление, но только для них — оба верили в это и испытали неописуемое разочарование, узнав, что их видели все и что это обыкновенные деревяшки, искусно наряженные, обклеенные, подвешенные на ниточках и якобы живые перед камерой. Помнилась мама, писавшая кому-то письмо. Летом. Он сидел на полу и наблюдал, их глаза встретились, она отвернулась, а ему вдруг почудилось, будто что-то безвозвратно утрачено. Он встал и вышел. Наткнулся на по пояс окопавшегося игрушечного полицейского, который опять пытался улизнуть. Юлиан, несмотря на отчаянное сопротивление, вытащил беглеца прямо из земли и прислушался к голосам, лившимся из окна Пауля: взрослые разговоры по радио, непонятно, как можно такое слушать. А после ужина разрешалось посмотреть какой-нибудь фильм, но уже через полчаса его загоняли в кровать. Вот так проходили летние дни, ничем не отличавшиеся от предыдущих и тех, которые еще наступят, и ничто не предвещало перемен.
Полицейский отвез его домой, и все произошло точь-в-точь, как ожидалось. Отец кричал, мама выскользнула из комнаты, Пауль, прищурясь, задумчиво глядел на него, словно впервые обнаружил его, Юлиана, существование. Отец сделал передышку, прокашлялся и завопил снова. Брат, зевая, ушел. Юлиан тайком поглядывал на часы, большая стрелка сделала три, четыре, пять скачков, отец все не унимался, стрелка дернулась шестой и седьмой раз, отец проследил за взглядом сына и умолк. Еще через пару минут Юлиан уже нырнул под одеяло и услышал, как ключ два раза повернулся в замке. В темноте обозначились четкие очертания мебели, через жалюзи он увидел, что уже рассвело. По крайней мере, сегодня не надо в школу. С улицы доносились взволнованные голоса родителей, но он не мог разобрать, о чем они говорили. Давешняя картина снова всплыла в памяти: белая рука, мешок, бывший телом, неузнаваемая голова. Но он уже начал к ней привыкать. Внимательно посмотрел на свои руки и неожиданно для самого себя улыбнулся. Потом закрыл глаза. В последующие затем годы учителей прибавилось, школьные приятели сменились, он изучал латынь, физику, биологию и наконец-то понял, что убегать бесполезно. Когда Пауль выиграл олимпиаду по программированию и с выражением скучающего недоумения, от которого так никогда и не избавился, принимал грамоту из рук министра по делам науки, они всей семьей сидели в первом ряду и хлопали. О, Юлиан бы многое отдал, чтобы тоже стоять на сцене. Правда, он ни бельмеса не смыслил в том, что Пауль сделал: что-то, связанное с простыми числами, с каким-то особенно хитрым способом их определения и с компьютером «Коммодор-64», вот уже год стоявшим в его комнате. Брат, наверное, провел за ним сотни часов, перед мерцающим матовым светом черно-белым телевизором, служившим монитором. Он видел Пауля каждый день, но собраться с духом и спросить никак не мог. И не мог объяснить почему. Нет человека — так рассуждал он порой, — который бы не трепетал перед Паулем. Родители его не наказывали, учителя старались не вызывать и ставили хорошие оценки, словно брат имел на них естественное право. В двенадцать лет он зарекся справлять Рождество, в тринадцать, поговорив с директором школы, добился досрочного освобождения от уроков закона Божьего, в шестнадцать сильно раздобрел, но это только казалось: Пауль просто отличался неуклюжестью, которую проще всего было объяснить полнотой. |
