В его лицо взглянули с острым любопытством. Но Миккелю уже не удавалось и не хотелось скрывать свои чувства. «Гнев Божий» ничего от него не оставит. Если в итоге направлять этот смертоносный луч на Вавилон будет рука Бланш, то, видно, так тому и быть.

– Мне будет тебя не хватать. Хотя мы и недолго друг друга знаем. И я никогда в жизни не говорил это кому-либо.

Его ладонь мягко сжала ее пальцы, впившиеся в скамью. Бланш сдавленно молчала. Она почему-то всегда доверяла солдату. С первой встречи стало ясно, что этот хороший одинокий человек посвятил себя делу, в которое верил. Теперь от его веры не осталось камня на камне. Хотелось бы дать ему что-то лучше, чем развенчание идеалов… Или хотя бы быть рядом какое-то время, раз ему это нравится.

– Ты живой, Миккель, – непонятно к чему сказала она. – Что бы про тебя ни говорили.

– Надеюсь.

– Знаешь… когда ты работал там, внизу, и все глазели, как ты покрываешься серебряным светом от нагрузок, я часто слышала: «Хорошо, что я не он». Но я всегда думала, что ты выглядишь… красиво. Излучение говорит о том, что ты человек и будешь им, даже если от тебя останется только мозг. Этот свет возникает только от сигналов органики.

Медленно ее голова склонилась на его плечо, и за опускающимися веками погасла голубая точка искусственного глаза. В темноте хотелось сохранить этот момент. Ненадолго и ей показалось, что она чему-то принадлежит.

…Когда следующим утром она открыла глаза, Миккель уже ушел.

Вавилон, уровень 0. Карцер (таможни)

Дни сделали круг и замкнулись, повторяя форму камеры-колодца. Лаки уже бросил считать, он в принципе не имел привычки доводить что-либо до конца. А в этих обстоятельствах все вообще теряло смысл. В результате безутешных мыслительных процессов он пришел к выводу, что должен быть суд, ради которого его выдернут наружу хотя бы на пару часов. Потом наверняка переведут в другую камеру с подушкой.

– Гребаные «Имморталы»! Человеческая жизнь и благополучие превыше всего. Правильно, поэтому я тут щекой пол обтираю. Сволочи! – взвыл он, не особо надеясь, что ему кто-то ответит.

Больше всего Лаки не любил изоляцию. Он был социальным существом, склонным к бессмысленным случайным разговорчикам. Так и жилось веселее. Эта же камера напомнила ему ту, с которой все началось. Воспоминание проступало по неоновым линиям татуировки с питбультерьером…

…Стены были такие же: влажные, холодные, и по ним водили сотни ладоней в надежде нащупать тайную дверь в лучший мир. Но все миры закончились. Они остались в последнем – самом злом. Последним всегда быть плохо, понял Лаки еще в детстве. Если это очередь за похлебкой, то достанутся остатки. Последний зашел в спальный барак – будешь спать на полу. А если ты последний человек на земле… то нет больше никакого после.

Последними оказались они все. Липли к прутьям камер, смотрели воспаленными глазами на охрану и ждали. Старые бункеры напоминали опустевшие черепашьи панцири. Помещения не имели окон, а входы и выходы представляли собой дыры в стенах. Только тусклые лампы, черт разберет почему, еще горели.

Таких, как он, было в том месте много. Их отнимали от семей, или же родители сами сдавали приплод. Названия у этого приюта не имелось. Их кормили какое-то время, затем отправляли в рваных противогазах на поверхность заниматься побирушничеством. Кто-то возвращался с добычей, кто-то погибал… Но возвращенцы тоже долго не протягивали. Мир снаружи напоминал христианский ад. Говорят, все там было красное, тлеющее, а меж обломками зданий сновали какие-то чудища…

Вот что ждало и Лассе Томича. Но он почему-то всегда думал обо всем этом как о чем-то, что с ним никогда не случится.