|
Не потому, что он – злодей или равнодушный чиновник. Беда его, как и всех тех, на чьих плечах оказывалась тяжесть ответственности за множество сограждан, заключается в том, что он научился мыслить рационально в любой ситуации. А в данном случае, когда его приперли к стенке чудовищным ультиматумом, он сообразил, что иного выхода нет и не может быть. Он совершил нехитрые математические действия и в результате получил однозначный итог. На той чаше весов, которую Дюпон пытался уравновесить одним из самых крупных городов планеты, был не только я, но и все остальное человечество. По мнению Слегина, таких городов, как Москва, в мире еще тысячи. А я – один. И если я останусь в живых, то, наверное, смогу стать живой гарантией бессмертия для десятков, сотен миллионов людей.
Через сорок с лишним минут поезд отойдет от перрона, и я во что бы то ни стало должен оказаться в нем. А люди на перроне, которые машут мне вслед и желают счастливого пути, не знают, что обречены на гибель. – Что ж ты мне об этом раньше не сказал?! – наконец обретает дар речи Слегин, впиваясь взглядом в циферблат часов. – Извини, – криво усмехаюсь я, – просто подходящего повода до сих пор не подворачивалось… – И что же теперь делать? Не забывая изображать на лице смертную муку, пожимаю плечами: – Поступай как знаешь. Ты ж у нас за главного и до сих пор как то обходился без моих советов… Он еще несколько секунд смотрит на меня, кусая губы. Потом опять впечатывает кулак в обшивку кабины. Бедный танк – на его месте я бы разозлился на таких пассажиров, которые ни с того ни с сего распускают руки. Наконец Слегин решается. С остервенением щелкает клавишами пульта. Потом берет микрофон. – Я «Двадцатый», – мрачно объявляет он. – Вниманию всех участников эвакуационных учений… – (Ах, стервец! Так он еще и выдавал наш побег за учения по отработке эвакуации особо важных персон?!.) – Объявляю отбой. В том же порядке возвращаемся в пункты постоянного базирования. Повторяю: отбой учениям. Всем спасибо. Выключив микрофон, он с кислой физиономией косится на меня и открывает рот, чтобы что то сказать, но в этот момент танк швыряет в сторону, как детскую игрушку. Свет в кабине сразу гаснет, что то скрежещет, и мы со Слегиным размазываемся по стенкам кабины, как будто оказались внутри центрифуги, раскрутившейся до упопомрачительной скорости. А потом центрифугу эту кто то резко останавливает, и я, кувыркаясь, лечу в бездонную пропасть, успев напоследок удивиться, как много препятствий оказывается в бездне.
Глава 9. ПОСЛЕДНЯЯ ДВЕРЬ ПОСЛЕДНЕГО ВАГОНА
Когда я прихожу в себя, то первая мысль, которая посещает мою больную голову, на удивление вполне логична: «Неужели Дюпон исполнил свою угрозу на полчаса раньше срока?» Потом мне зачем то требуется установить, жив ли я вообще, и если да, то в каком месте и времени пребываю. Тут то и дают о себе знать многочисленные травмы. В голове словно что то лопается, обдав мозг жгучей болью, и тело отзывается многочисленными жалобами на ушибы, ссадины и синяки. Я охаю и открываю глаза. Обнаруживается, что я полулежу полусижу на заднем сиденье какой то машины, которая несется неведомо куда с огромной скоростью, судя по мельканию смазанных теней за тонированными стеклами. Впереди, за рулем в виде треугольного штурвала, сидит не кто иной, как Слегин, сгорбившись так, словно он ежесекундно ожидает выстрела в затылок. Лицо его – в свежих потеках крови, волосы на голове наполовину обгорели, а одежда под стать самому запущенному бомжу. Не отрывая взгляда от смотрового экрана, заменяющего лобовое и заднее стекло, Булат что то вполголоса бубнит в коммуникатор таким тоном, будто оправдывается. Я открываю рот и захожусь кашлем. |
