Меня сейчас узнать не могли бы:

         жилистая громадина

         стонет,

         корчится,

         Что может хотеться этакой глыбе?

         А глыбе многое хочется!

         Ведь для себя не важно

         и то, что бронзовый,

         и то, что сердце – холодной железкою.

         Ночью хочется звон свой

         спрятать в мягкое,

         в женское.

         И вот,

         громадный,

         горблюсь в окне,

         плавлю лбом стекло окошечное.

         Будет любовь или нет?

         Какая —

         большая или крошечная?

         Откуда большая у тела такого:

         должно быть, маленький,

         смирный любёночек.

         Она шарахается автомобильных гудков.

         Любит звоночки коночек.

         Еще и еще,

         уткнувшись дождю

         лицом в его лицо рябое,

         жду,

         обрызганный громом городского прибоя.

         Полночь, с ножом мечась,

         догна?ла,

         зарезала, —

         вон его!

         Упал двенадцатый час,

         как с плахи голова казненного.

         В стеклах дождинки серые

         свылись,

         гримасу громадили,

         как будто воют химеры

         Собора Парижской Богоматери.

         Проклятая!

         Что же, и этого не хватит?

         Скоро криком издерется рот.

         Слышу:

         тихо,

         как больной с кровати,

         спрыгнул нерв.

         И вот, —

         сначала прошелся

         едва-едва,

         потом забегал,

         взволнованный,

         четкий.