Мама!

         Петь не могу.

         У церковки сердца занимается клирос!

         Обгорелые фигурки слов и чисел

         из черепа,

         как дети из горящего здания.

         Так страх

         схватиться за небо

         высил

         горящие руки «Лузитании».

         Трясущимся людям

         в квартирное тихо

         стоглазое зарево рвется с пристани.

         Крик последний, —

         ты хоть

         о том, что горю, в столетия выстони!

2

         Славьте меня!

         Я великим не чета.

         Я над всем, что сделано,

         ставлю «nihil»[2 - «Ничто» (лат.).].

         Никогда

         ничего не хочу читать.

         Книги?

         Что книги!

         Я раньше думал —

         книги делаются так:

         пришел поэт,

         легко разжал уста,

         и сразу запел вдохновенный простак —

         пожалуйста!

         А оказывается —

         прежде чем начнет петься,

         долго ходят, размозолев от брожения,

         и тихо барахтается в тине сердца

         глупая вобла воображения.

         Пока выкипячивают, рифмами пиликая,

         из любвей и соловьев какое-то варево,

         улица корчится безъязыкая —

         ей нечем кричать и разговаривать.

         Городов вавилонские башни,

         возгордясь, возносим снова,

         а бог

         города на пашни

         рушит,

         мешая слово.

         Улица му?ку молча пёрла.

         Крик торчком стоял из глотки.